Кончина Вашего отца, Алтынова Кузьмы Петровича, произвела тягостное впечатление на весь наш город Живогорск. И я приношу в связи с нею самые искренние соболезнования Вам и всему Вашему семейству. Однако долг повелевает мне раскрыть Вам, глубокоуважаемый Митрофан Кузьмич, глаза на подлинные обстоятельства, к этой трагедии приведшие. Да будет Вам известно, что Ваш покойный ныне отец в течение почти что года оказывал мне знаки внимания, совершенное неуместные и непозволительные по отношению к любой замужней женщине, а тем паче — по отношению к жене священника. Я не стала бы называть его действия прямыми домогательствами, однако отец Ваш — в письмах и при всех возможных случаях увидеться лично — всячески выказывал мне своё "восхищение" и ясно давал понять, насколько он был бы заинтересован в приватной встрече со мною. Я полагаю, Вам понятны причины, по которым я никому не рассказывала об этих предложениях. Но, разумеется, принимать их я никогда намерения не имела.

Тем не менее, некая особа, близкая Вашему семейству, откуда-то узнала о том особом интересе, который ко мне проявлял Ваш отец. Имени особы этой я Вам называть не стану, но Вы, вероятно, и сами понимаете, о ком я веду речь. Так вот, за два дня до прискорбных событий, приведших к кончине Кузьмы Петровича, особа эта пришла ко мне домой со слёзной просьбой: написать Вашему отцу записку и назначить ему свидание в доходном доме на Миллионной улице, принадлежащем Вашему семейству.

Само собой, я сперва от данного непристойного предложения отказалась наотрез. Однако женщина, явившаяся ко мне, клятвенно заверила меня, что честь моя при этом нисколько не пострадает, поскольку в действительности мне не придётся с Кузьмой Петровичем встречаться. Я должна буду лишь забрать ключ от комнаты, куда отец Ваш придёт для встречи со мною, а потом передать этот ключ ей. Она объяснила мне, что переговорить с Кузьмой Петровичем без свидетелей ей необходимо для решения дела, которое является для неё главнейшим во всей её жизни. Тогда как отец Ваш неизменно ей в таком разговоре отказывает.

И, когда она поведала мне о причинах, по которым ей этот разговор необходим, я сдалась: дала своё согласие на участие в предлагаемой ею авантюре. О чем теперь горько сожалею. Я написала Вашему отцу, что приду в известный Вам доходный дом, но приду тайно, под вуалью, и никому своего имени называть не стану. А он должен будет оставить для меня ключ от подходящей комнаты на конторке управляющего, и прийти в доходный дом не менее, чем через час после меня. Тем же вечером отец Ваш прислал мне ответную записку, в которой выражал восторженное согласие сделать так.

Вот так и вышло, что в день гибели Вашего отца я появилась в том месте, где быть мне совершенно не надлежало. Забрав оставленный для меня ключ, я поднялась в ту комнату на четвёртом этаже, из окна которой выпадет затем Кузьма Петрович. И через пять минут в дверь постучала та женщина, что вовлекла меня в это неподобающее дело. Я впустила её и, как между нами было условлено, передала ей ключ от комнаты. А сама, спустившись по чёрной лестнице и, слава Богу, никого не встретив по пути, вышла из того ужасного дома и отправилась восвояси.

Только на другой день я узнала о том, что произошло. И теперь страшное подозрение терзает меня: не завлекла ли я невольно отца Вашего в смертельную ловушку? Не приняла ли страшный грех на душу? Если Вы, милостивый государь Митрофан Кузьмич, можете хоть как-то развеять сомнения мои на сей счёт, умоляю: сообщите мне об этом! Любая правда будет для меня лучше неведения.

С величайшим почтением к Вам –

Аглая Тихомирова."

Когда Иван Алтынов дочитал эту эпистолу, никаких сил удивляться у него уже не осталось. Так что, дочитав, он просто заглянул в коричневый конверт и быстро, как если бы это были мелкие купюры, пересчитал бумаги внутри. Их оказалось — шестьдесят семь листов.

— И сколько же времени мне понадобится, чтобы во всем этом разобраться? — Иван сам удивился тому, что вопрос этот прозвучал почти иронически.

А затем он услышал прозвучавший у него в голове голос, снова — свой собственный: "У тебя будет время — лет пять или шесть. Но никак не больше восьми лет — начиная с этого дня".

6

Пока Иван вспоминал о своем диковинном будущем, в августовском Живогорске 1872 года прошло минут за пять, не более. Поскольку из потока воспоминаний его выхватил голос Валерьяна, который только-только вышел из маленькой ванной комнаты:

— Погляди, что мне попались на глаза, когда умывался!

Иван повернулся к своему родственнику — скорее машинально, чем и вправду желая увидеть, что именно тот обнаружил. И внезапно сердце его пропустило удар, а потом застучало вдвое чаще, чем до этого. Валерьян Эзопов держал в руках словно бы некую пыльную тряпку, покрытую многоцветными узорами. Вот только — никакая это была не тряпка. Иван мгновенно уразумел, что он видит перед собой: цветастый павловопосадский платок, пятнадцать лет провалявшийся здесь.

— Я знаю, что произошло с моим дедом, — сказал Иван. — Но мне требовались вещественные доказательства. И как минимум одно у меня теперь есть. Скажи, ты голоден?

При последних его словах Валерьян удивленно сморгнул.

— Я что-то не могу уследить за ходом твоей мысли, — признался он. — Но — да: я изрядно проголодался.

— Тогда, как только я умоюсь и Лукьян Андреевич доставит нам чистое платье, мы отправился в здешний ресторан. Помнится мне, там есть специальный зал для торжественных приёмов. И вряд ли он будет занят в утренний час. Так что мы сможем там основательно перекусить и подождать прихода наших гостей. Но сперва мы всё здесь посмотрим — самым тщательным образом.

— А исправник? Ты не думаешь, что он может узнать о нашем торжественном приёме?

— Он непременно узнает, — усмехнулся Иван. — Я сам его на этот приём приглашу.

[1] Первое послание к Коринфянам (13: 12).

1

Иван Алтынов ощущал такую взвинченность нервов, какая не была ему свойственна ни прежде, когда он пребывал в ипостаси Иванушки-дурачка, ни потом, когда он сделался Иваном-умником. И взвинченность эту вызывали даже не мысли о том, удастся ли ему самому и его злополучному родственнику Валерьяну объясниться с исправником — который, впрочем, должен был прибыть на задуманную Иваном встречу одним из последних. Нет, купеческого сына беспокоили соображения иного рода.

Теперь, когда обратной дороги уже не было, он уже почти сожалел о своём решении устроить весь этот спектакль в духе Гамлета, принца Датского. И отчаянно завидовал Валерьяну. Тот, едва они спустились в ресторанный зал для торжественных приемов и вызвали метрдотеля, тут же без всякого стеснения назаказывал себе всяческой снеди. И сейчас уписывал её за обе щеки. Иван же, хоть и сам сделал заказ на обильный завтрак, теперь едва-едва заставлял себя проглатывать кусок за куском. Все его мысли были о Зине Тихомировой и о том, как она станет смотреть на него, когда он сделает свои нынешние разоблачения.

Между тем в просторном зале уже вовсю суетились официанты: накрывали белоснежными скатертями длинные столы, сервировали их и раздергивали шторы на окнах — как Иван и распорядился. По счастью, в его портмоне оставалось ещё предостаточно денег, чтобы оплатить тот торжественный прием, который он затевал.

"А, впрочем, если бы даже денег у меня при себе не было вовсе, мне мгновенно открыли бы тут неограниченный кредит", — с усмешкой подумал он. Да, быть Алтыновым в городе Живогорске что-то да значило! И теперь Иван ничуть не сомневался, что и другое его распоряжение будет исполнено неукоснительно: никто из обслуги не обмолвится ни словом никому из посторонних о том, что сын и племянник Митрофана Кузьмича Алтынова находятся сейчас здесь.