Купец первой гильдии швырнул его обратно на пол, вскочил на ноги и принялся топтать разбросанные у входа персты с таким остервенением, словно это были ядовитые аспиды или чумные крысы.

— Нет уж, вы сдохните!.. — бормотал он, ощущая сухую расползающуюся ломкость под сапогами. — Придется вам сдохнуть, хотите вы того или нет!..

Однако полностью расправиться со своими противниками ему оказалось не суждено. Из отсеченных дверью пальцев на полу продолжало шевелиться с полдесятка, не более, когда прямо у себя за спиной Митрофан Кузьмич вдруг услышал адский грохот, от которого вся монументальная погребальница словно бы подпрыгнула — взвилась над землей и не тотчас на нее опустилась снова.

Купец медленно повернул голову — поглядел через плечо: гранитный саркофаг с гробом его отца на постаменте возле стены больше уже не стоял. Как-то кривенько, неопрятно он валялся на боку, рядом с постаментом. Гранитная его крышка отвалилась, раскололась надвое. А из внутренности саркофага — из дубового гроба — доносились уже не просто звуки шевеления. Крепкая древесина, без единого пятна гнильцы, вся будто шла волнами — когда кто-то изнутри раз за разом ударялся об неё.

1

Пока Иванушка бежал к Духовскому кладбищу, ему на всей Губернской улице не встретилось ни единого человека. И купеческий сын понятия не имел: радоваться он этому должен или же — пугаться? С одной стороны, хорошо было, что Иванушку не увидел никто из знакомых — когда он выскочил со двора в заплатанных штанах, с нелепой махалкой в одной руке и с котом в клетке под мышкой. Но, с другой стороны, а куда, спрашивается, этим теплым летним днем могли подеваться все их соседи? Да, Губернская улица пролегала не по центру Живогорска. И Алтыновы продолжали на этой улице жить только потому, что Митрофан Кузьмич не хотел покидать родовое гнездо. А не то они давно бы уже переехали в центральную часть города. К примеру, на Миллионную улицу, где Митрофан Кузьмич владел роскошным доходным домом аж в четыре этажа.

Но даже и здесь, на мещанской окраине, во второй половине дня так пусто не бывало никогда. И ребятня по улице не носилась. И молодухи возле колодца не пересмеивались. И на завалинках домов не сидели вездесущие старухи — не лузгали семечки, не чесали языками.

Впрочем, Иванушка на бегу не столько взглядывал по сторонам, сколько поминутно вскидывал голову — пытался увидеть навершие Духовской колокольни. Понять, там ли всё еще Зина? Однако рассмотреть ему удавалось только то, как его голуби двумя сходящимися стаями возвращаются восвояси. Он вроде как даже заприметил среди них пару чужих птиц, но сегодня этому нисколько не порадовался.

Между тем деревянная мостовая Губернской улицы закончилась, и дальше был перекресток, от которого расходились две дороги. Одна — превосходно укатанная — была почтовым трактом, что вел к губернскому городу. Из-за этого тракта вся улица и получила свое название. А вторая дорога — две тележные колеи с травяной полосой посередине — вела к храму и погосту на опушке леса. Ездили по ней обычно одни только дроги. Да еще Митрофан Кузьмич Алтыноа привозил на телеге что-то, надобное в церковном хозяйстве. Или же — при параде ездил в храм на коляске вместе с Иванушкой. Нечасто, правда — в основном, по торжественным случаям. Но всенепременно — в первый понедельник после Троицы: в Духов день, когда в храме был престольный праздник.

На этом перекрестке вековые деревья кладбища уже не так застили обзор. Так что Иванушка приостановил бег и снова запрокинул голову. Платье Зины по-прежнему белело на фоне часов, что увенчивали колокольню. Но поповская дочка больше уже не размахивала руками. Теперь она глядела вниз — Иванушке показалось, что прямо на него. А еще она свесилась через перила колоколенного балкончика, держась за них только одной рукой. Другой же рукой указывала куда-то вниз — да еще и вскидывала то и дело лицо, словно желала проверить: видит её Иванушка или нет?

Купеческий сын проследил направление её указующих жестов — и сердце у него похолодело. Он оглянулся на Губернскую улицу — не появился ли там хоть один человек? А когда увидел, что улица по-прежнему пустынна, хотел даже вернуться и начать стучать во все подряд окна и двери — звать людей на помощь. Ибо — теперь-то уж точно никто не стал бы поднимать его на смех!

Но — если бы он сейчас повернул обратно, то потерял бы несколько лишних минут, которых у Зины уж точно не было. Он хорошо рассмотрел, на что девушка указывала ему — даже стволы деревьев и разросшийся кладбищенский кустарник не могли в полной мере скрыть картину.

И купеческий сын припустил по одному из двух укатанных дорожных желобов к чугунным воротам, в которые упиралась дорога.

Вначале он бежал так же быстро, как и всю дорогу до этого. Потом сбавил ход — перешел на неуверенную рысцу. А под конец, когда до ворот оставалось саженей десять, и вовсе перешел шаг, который становился все более и более медленным. Только теперь он как следует разглядел тех, кто штурмовал открывавшуюся внутрь кладбищенскую калитку.

Он и раньше догадывался, кто они. Вот только — не предлагал, как они выглядят. И какие намерения будут выказывать явственно и непреложно.

— Как же это я не подумал-то? — прошептал Иванушка и крепче притиснул к боку клетку с Эриком Рыжим; тот перестал шебаршиться внутри — сидел тихо, напряженно, будто закаменел. — Ведь мне нельзя туда! Никак нельзя!..

2

Митрофан Алтынов прежде всегда считал, что волосышевелятсянаголове — это просто такая фигура речи. Но вот теперь купец первой гильдии осознал, как сильно он заблуждался на сей счет! На затылок ему будто кто-то подул — выпустил целую струю совершенно ледяного воздуха. От этого кожа на голове Митрофана Кузьмича вся пошла пупырышками мурашек. И в центре каждого из них вздыбливался — купец явственно это ощущал — стронувшийся с привычного места волосок.

Удары, доносившиеся изнутри дубового гроба, были сильными и непрестанными. Но, вместе с тем, были они еще и однообразными — до такой степени, что казались какими-то равнодушными. Тум, тум, тум — так стучит о стену незакрепленный оконный ставень, когда в него ударяет ветер.

Митрофан Кузьмич сделал шажок вперед — но ухитрился наступить при этом на обломок расколовшегося саркофага. И даже успел подумать: «Дрянной мне тогда подсунули камень!», когда его повлекло вперед — он стал заваливаться носом в пол. Митрофан Кузьмич попытался предотвратить падение: совершил такое движение ногами, будто намеревался убежать. Однако это ему не помогло: он рухнул прямо на крышку гроба, выпроставшегося из саркофага.

Лицо о гроб своего отца он всё-таки себе не расшиб: успел выставить вперед руки. И отбил себе обе ладони о твердокаменную лакированную древесину. Но боли в руках Митрофан Кузьмич почти что и не ощутил. Теперь, когда он лежал прямо на дубовой гробовой крышке, он всё ощутил куда явственнее: и вздрагивание дерева от мерных ударов в него, и приторный дух тлена — несильный, перебиваемый запахами ароматических смол и притираний. Не зря же ведь он когда-то приглашал из губернского города лучших бальзамировщиков! Но главное — Митрофан Кузьмич услышал, отчетливо и не мнимо, как изнутри по поверхности гроба что-то проскребывает.

Он припал ухом к самой крышке — вжался в неё так, что ушную раковину пронзило болью. Но он и этого почти что не заметил. С четверть минуты он в вслушивался в доносившиеся изнутри звуки. А потом совершил нечто такое, за что его и впрямь следовало бы отправить в сумасшедшие палаты.

— Батюшка? — произнес он неуверенным шепотом, всё еще лежа ухом на гробе; но потом чуть привстал, опершись о поваленный гроб руками, и выговорил уже громко — приблизив губы к тому самому место, в которое стучали и скреблись: — Батюшка, это вы?