— Но он же будет где-то работать, — возразила Светлана Николаевна.

— Вот именно где-то. А тут была ответственная работа. Ответственность — это та же власть.

— Ну какая власть в «Орбите»?

— Да ты не хочешь понять! Это все равно что режиссера сделать статистом. Власть над делом, которое вместе с тобой делают другие! Возможность влиять максимально! Это — как вино, это — азарт, честолюбие и черт знает что еще! От этого трудно отказаться.

— Ты же отказался.

— Я — другое дело. Я кабинетный человек, а Архипов — нет. Ему нужны люди вокруг, чтобы делать и думать вместе. Где он теперь такое получит?..

Митя вернулся! Как хорошо! Он теперь дома, в двух шагах от них. Можно позвонить, послать Алешу, в конце концов зайти самой. Ксения Георгиевна теперь всегда в бодром деятельном настроении. Так мучилась, боялась, когда был в больнице: вдруг новый удар! Раньше говорили: удар. Теперь — инсульт, микроинсульт. Звучит как будто не так грозно, но какая разница, как звучит. Страх-то прежний. Уйдет из жизни родной человек, и померкнет жизнь.

Ксения Георгиевна спрашивала Колю:

— Ты можешь что-нибудь сделать для Мити? Ведь он еще не уволился из института. Может быть, его оставят?

Коля отвечал раздраженно:

— Тетя Ксения, ты же в этом ничего не понимаешь! Что значит — не уволился?

— Но он еще не бюллетене…

— При чем тут бюллетень!

Коля нервничал. Видимо, он ничем не мог помочь. Колина жена, Тамара, когда Ксения Георгиевна спросила, не знает ли она, в каком состоянии Митины дела, ответила:

— Хреново.

— Что? — переспросила Ксения Георгиевна. Тамарина манера разговаривать ужасала. — Ты не можешь объяснить по-человечески?

— А я по-человечески и говорю: хуже некуда.

— Что же будет? — со страхом спросила Ксения Георгиевна.

— Будет работать у Коли, если и этого дурака не попрут после всего, что он затеял.

Он затеял немыслимое: написал письмо в высокую инстанцию, где выложил напрямик все, что думает о Филимонове и о «деле Архипова». В сущности, никакого дела не было, ни выговора, ни порицания. Архипова просто убирали как неугодного.

Тамара, узнав о письме, устроила скандал. Разве что ногами не топала.

— Ты о себе подумал? — кричала она. — Кому будет лучше, если тебя тоже выгонят? Ишь борец выискался! Дерьмо ты, а не борец!

Письмо не дошло, оно попало в руки знакомого референта, тот позвал Николая Викторовича и сказал ему:

— Считай, что ты ничего не писал. Для твоего же блага.

И Николай Викторович ушел, презирая себя за то, что не возражал, и даже в глубине души согласился с референтом, когда тот сказал, что «этим делу не поможешь, только раздражишь еще больше. У нас, ты знаешь, не любят челобитчиков».

Он это знал. У себя на заводе не потерпел бы, чтобы кто-то перечил ему, когда он уже принял решение. Но то — завод, там отношения жесткие, потому что план жесткий, а здесь-то?

Выходя из тяжелых с бронзовыми ручками дверей, подумал с горечью: «Черт бы их всех побрал, ярлыки какие-то выдумали, вступишься за человека — в челобитчики попадешь!»

И, как всегда, когда на душе становилось горько, вспомнил Толю. Всегда, когда бывало плохо, трудно или стыдно, как сейчас, он вспоминал Толю, который погиб и ни до чего не дожил. Ни до хлеба вволю, ни до такой вот черной «Волги», что ждет его у подъезда, ни до женщины, которая кричит тебе: «Дерьмо!» — а ты все прощаешь, потому что она тебя любит больше, чем себя.

Наступил март. Стало больше света, небо над двором все чаще делалось синим, с белыми рваными облаками, а снега еще лежало много, и мороз не слабел даже при солнце — зима не отступала.

— Тебе бы в санаторий надо, — ворчливо говорила мать. — В санаторий, воздухом дышать. Но ты же никогда ничего не умел для себя добиться.

— А я дышу. Во дворе. Чем не санаторий? — отшучивался Дмитрий Федорович.

За домом — настоящий сад. Старые деревья, кусты и даже балюстрада. Кто ее сюда поставил — неизвестно. Сколько помнит себя Архипов, она здесь стоит. Он садится на балюстраду спиной к дому. Снег здесь еще зимний, не серый. Скоро он посереет, потом почернеет, потом растает.

«Счастье — в мысли, в умении мыслить… Что-то он хотел этим сказать, помочь мне. Даже авансом выдал мне умение мыслить, — думал Дмитрий Федорович, вспоминая разговор с Кутсом. — Делал вид, будто не понимает, что меня заботит одно — где я буду работать? Кем?»

Из-за дома вышла тетя Паня со своей кошкой.

— Вот где я тебя нашла, — сказала она. — Ну как чувствуешь?

— Да ничего, — улыбнулся Митя. — Может, не помру в этот раз.

— Ты что? Помру! Я те помру. А кому ж я шкатулку оставлю?

Тетя Паня спустила кошку с рук, и та боязливо присела рядом.

— Да погуляй ты, чего боишься! — наклонилась к ней тетя Паня и, взглянув на Митю, сказала: — Теща твоя приходила.

Митя поспешно встал.

— Да погоди ты! Ушла она. Я сказала, что ты гуляешь, она и ушла.

— Чего ж она сюда не пришла?

— Не захотела беспокоить. Теща у тебя — таких поискать. А с женой ты просчитался. И что черт нес на дырявый мост — вот он и провалился!

Тетя Паня никогда не любила Лялю.

— В кого это она? Брат был золото, о матери и говорить нечего.

Брат Ляли, Виктор, учился в школе вместе с сыном тети Пани Валентином, Валькой.

— Ну ладно, погуляла, — сказала тетя Паня, обращаясь к кошке. — Пошли, а то ведь я сегодня еще к Вальке не заходила.

Недалеко от дома, в соседнем переулке у школы, где учился Валька, стоят мальчишки из камня, в каменных шинелях, с тонкими шеями и тонкими штыками за узкими мальчишескими спинами.

Имя Вальки выбито на плите, что лежит у постамента. Имени Виктора Зариньша там нет: перед войной он уехал с Ксенией Георгиевной и Лялей к бабушке в Калининскую область и ушел на фронт не из этой, а из той школы.

Валька погиб в Югославии. Извещение о его смерти вместе с письмами, фотографиями и стихами — Валька писал стихи — лежит у тети Пани на комоде в шкатулке из перламутровых ракушек. Года два назад, почувствовав себя плохо, она отдала шкатулку Мите. Сказала, задыхаясь, мучась приступом астмы:

— Вот возьми, здесь Валькина память. Оставить мне некому, а ты сохранишь. Ведь сохранишь?

Митя привез к тете Пане хорошего врача, достал по его рецептам какие-то мудреные лекарства и велел матери — сам тогда еще жил на Трубниковском — заходить к тете Пане и носить ей еду. Тетя Паня выздоровела.

— Оклемалась твоими молитвами, — сказала она Мите, забирая шкатулку. — А все равно она за дверью сторожит, не спрячешься…

Тетя Паня ходит на школьный двор, как на Валькину могилу. Подолгу стоит у плиты, на которой среди множества имен — родное имя.

Если б можно было, она бы хотела, чтобы когда умрет, похоронили здесь, рядом, но — нельзя. Это памятник, это для всех, не только для нее. Вон тут сколько имен! Есть знакомые ей, есть незнакомые. Она наклоняется ниже. «Я завтра приду, Валь», — говорит шепотом и медленно уходит и за оградой еще раз оборачивается.

Труднее всего оказалось поговорить с Алешкой. Мучился: надо же парню что-то объяснить, но как? Спросил у Ксении Георгиевны, та ответила:

— Я вас уверяю, он все понял, но молчит, вопросов не задает.

— Что понял?

— Понял, что произошла несправедливость.

— Что ж он, выходит, жалеет меня?

Эта мысль показалась нестерпимой. Ксения Георгиевна посмотрела с удивлением:

— Я была бы очень рада, если бы жалел. Боюсь, что этого как раз нет.

Архипову стало стыдно. Господи, все набекрень, все вверх ногами. Ксения Георгиевна была бы рада, если б Алешка его жалел. Конечно! Это по-человечески, это естественно. А ему, видите ли, нестерпимо, он хотел бы выглядеть перед сыном эдаким суперменом, удачливым и всемогущим. Все набекрень, все вверх ногами. Она боится, что он не умеет жалеть. Что ж, она права, разве не они — он и Ляля — его таким воспитали?