А дело кончилось тем, что Архипов выгнал, буквально выгнал из своего кабинета Пучкова, когда тот, нагло и весело улыбаясь, сказал в ответ на какой-то вопрос: «Разве не все ясно? Ведь вам звонили…»

Вскоре после этого Филимонов вызвал Архипова к себе и, глядя не на него, а на то место, где он сидел, спокойно и уверенно произнес:

— Есть мнение, что ты стал работать хуже.

Следующую секунду Архипов вспоминает как самую стыдную. Он зачем-то улыбнулся и вдруг увидел эту свою улыбку каким-то зрением изнутри и ужаснулся: улыбка была заискивающей. Секунда слабости и страха тотчас же прошла, и он встал с кресла, хоть разговор не закончился.

— Мы займемся твоим трудоустройством, — сказал Филимонов, тоже вставая и протягивая Архипову руку через широкий зеленого сукна полированный письменный стол.

Вот как это закончилось. Впрочем, нет, не так. Закончилось дома, куда он поехал после разговора с Филимоновым. Не мог вернуться в институт и поехал домой и дома упал, не дойдя до дивана, насмерть перепугав мать.

Когда очнулся, увидел, что весь в крови, и ковер в крови, и подушка, которую мать подложила ему под голову. Врач сидел около на корточках. Кровь шла носом, ее еще долго не могли остановить.

— Это вам повезло, — сказал врач. — Это как пробки при коротком замыкании: вылетают, и нет пожара.

— А так был бы пожар? — слабо спросил Архипов.

— Пожар не пожар, а инсульт был бы, — весело ответил врач.

— Елена Петровна! Вас к телефону.

Она теперь боялась телефонных звонков. Вдруг позвонят и скажут, что Митя умер. Останешься на всю жизнь вроде бы чем-то виноватой. А чем? Ей хорошо и весело с Вадимом. Неужели надо было от этого отказаться? Во имя чего отказаться?

— Во имя долга, — твердит мать.

Какой тут, к черту, долг! Кто кому должен, в конце концов? Может, это как раз Архипов ей должен за пустые скучные годы. Даже в отпуск никогда не съездили по-человечески. Курорты его раздражали. За границей были только один раз, и то в Болгарии. Архипов набрал с собой книг и все три недели от них не отрывался. Даже в ресторан — наказание какое-то! — только два раза удалось вытащить.

А Вадим — рыцарь. Для женщины, особенно когда ей уже за сорок, это очень важно. Так жить, как живет Архипов, можно только в юности, когда кажется, что еще две жизни впереди. Сейчас-то ясно, что впереди только то, что будет сегодня. С какой же стати ей отказываться от Вадима, который ее прекрасно понимает и именно так и говорит:

— Каждый день живи как последний день.

Позвонила мать, сказала, чтобы Ляля зашла после работы к Нине Константиновне, взяла рецепты и заказала бы для нее лекарства в аптеке.

Вот так всегда. Собирались сегодня с Вадимом в Дом актера. Впрочем, она успеет. Вадим подвезет ее и подождет в машине. Что за наказание! Другие разводятся и больше никогда друг друга не видят, а тут заходи к его матери, навещай его в больнице…

— Неужели ты не поедешь к Мите в больницу? — каждый день повторяла Ксения Георгиевна, и Ляля наконец сдалась, поехала.

Больница — ужас! Из чистого упрямства не захотел лечь туда, куда ему полагалось. На него там, видите ли, будут смотреть как на покойника. Вечные фокусы, вечная гордыня — до чего это ей надоело!

А тут еще говорят, что завтра возвращается директор. Когда он узнает, что Митя в больнице, поднимет панику, будет смотреть на нее волком, как будто и в этом она виновата. Коля, так же как мать, не может простить ей связи с Вадимом и того, что Митя ушел.

Выйдя замуж за Митю, Ляля не захотела менять фамилию. Осталась Зариньш, так ей больше нравилось. Здесь, на заводе, это имело свои преимущества. Фамилия у них редкая, и то, что Елена Петровна Зариньш из планового отдела — родственница директора, — знали все.

Это открывало немалый кредит, и она пользовалась им, не задумываясь. Отпуск — только летом, да еще зимой две недели за свой счет (в прошлом году ездили с Вадимом в Бакуриани). В отделе Лялю, впрочем, любили. Считали простой, свойской и не завидовали: кто ж откажется, если в руки плывет…

Не заходя в кабинет, директор идет в завод. Так здесь говорят: «в завод». Кто-то по его просьбе звонит секретарше:

— Директор в заводе. Если что — сообщите на пульт.

Только здесь, в заводе, Николай Викторович чувствует себя уверенно и счастливо. Даже когда что-нибудь не ладится (впрочем, что-нибудь не ладится всегда). Все равно — уверенно и счастливо. Но сегодня — нет. Сегодня, как только приехал домой из Шереметьева, узнал: Мите предложили подать заявление об уходе, он в больнице.

От этой новости что-то сдавило внутри и теперь не отпускает. Все видят: Зариньш мрачен, что-то случилось, но спрашивать не решаются, не принято.

— Как съездили, Николай Викторович?

— С приездом, товарищ директор!

— Здравствуйте! С приездом!

Неужели у него это когда-нибудь отнимут, как отняли у Мити «Орбиту»? Он смотрит на все любопытно, жадно — как долго его не было! Целых два месяца! Но мысль о Мите никуда не исчезает, сидит глубоко и дергает, как нарыв.

— Какого черта ты лежишь здесь?!

— Тише, — поморщился Митя.

Николай Викторович оглянулся на Митиного соседа, вытащил задвинутый под койку табурет, сел. Положим, он понял, почему Митя лежит здесь: не захотел, чтобы друзья-приятели, а такие в той больнице всегда найдутся, смотрели со злорадным сочувствием. Положим, это он понял, а остальное — нет.

— Ты у Филимонова был?

— Да. Он сказал мне, что я стал работать хуже.

Николай Викторович встал с табурета так, будто хотел куда-то бежать, потом снова сел.

— Обещай мне, — тихо и медленно сказал Архипов, — что ты не пойдешь говорить обо мне к Филимонову и вообще никуда не пойдешь. Обещай мне, слышишь?

— Да, да, — рассеянно отозвался Коля и, увидев ставшие вдруг незнакомыми Митины глаза, торопливо повторил: — Да не волнуйся ты, я никуда не пойду.

Прежде чем идти к Филимонову, подумал он, следовало бы повидать Кутса.

— Кутс был у тебя?

— Он заболел.

— Хорошенькая история. Что с ним?

— Не знаю. От меня ведь теперь все скрывают. Ростислав Павлович сказал, что Эл Гэ заболел якобы несерьезно.

Ростислав Павлович был одним из Митиных замов.

— Он дома?

— Кто? Ростислав Павлович?

— Кутс. Дома или в больнице?

— Откуда я знаю…

Подошла сестра со шприцем и ампулой. Николай Викторович встал.

— Я приду завтра, — сказал он и пошел к двери, не оглядываясь.

«…прибежала, шурша, Елена».

Дмитрий Федорович отложил книгу. Почему-то теперь нет шуршащих платьев. А как было бы красиво: она вошла, шурша платьем.

Подумав так, он сейчас же вспомнил Лялю. Без злости — злость давно прошла. Без горечи — горечь тоже прошла. Все прошло, а что-то осталось. Что?

Второй день, вероятно стараниями Зариньша, он лежал в палате, где кроме него было еще трое больных. В коридоре не удавалось читать, не хватало света, а здесь читал целыми днями.

Вчера Коля спросил его:

— О чем ты жалеешь? О суете?

— Да, — ответил он. — О суете.

Суета была формой существования. Другой он не знал, не хотел.

«…прибежала, шурша, Елена».

Этот роман всегда перечитывал в редкие дни болезней, знал его наизусть, читая, думал обо всем на свете; мысли, не спутываясь, текли поверх строчек. Думал о себе сегодняшнем и о себе давнишнем, уже не существующем, о том, как ездили в Киев, была зима, декабрь, снег мягкий, не морозный валил всю ночь и весь день и засыпал город мягкими чистейшими сугробами. Спускались с Лялей к Подолу, проваливаясь в снег и скользя по крутой улице мимо дома, похожего на замок, и мимо дома, о котором роман.

Заглядывали в окна («Ужас, до чего неприлично», — шептала Ляля), что можно было увидеть в окнах? Старую жизнь? Семь пыльных и полных комнат, белый изразец голландской печи, знойные розы на крахмальной скатерти? Да нет же! Ничего нельзя было разглядеть в окнах. Начинались сумерки. Тогда любили друг друга. Да, да. Тогда еще любили друг друга, а теперь бывшая жена посидела из вежливости у постели и ушла по своим делам.