— Ну что в школе, вызывали тебя?

— А-а, фигня!

У Ксении Георгиевны что-то обрывается внутри. Но в сотый раз начинать один и тот же разговор нет сил. Она молча, не оборачиваясь, продолжает потрошить кур, чистить рыбу. Алеша (все-таки соображает, не истукан!) говорит:

— Да ладно, баб, я больше не буду при тебе.

— При мне!

— Да ведь все так говорят!

«Может быть, я в самом деле полусумасшедшая пуристка и уже ничего в этой жизни не понимаю, отстала», — думает Ксения Георгиевна…

Год назад Ляля разошлась с мужем. Не было ни ссор, ни скандалов, но Ксения Георгиевна уже понимала: Митя уйдет. Слышала, как он сказал ее дочери: «Женщину испокон века называли хранительницей семейного очага, а ты его разрушительница». Сказал громко, должно быть, чтобы и Ксения Георгиевна слышала.

Как странно, что не Митя ее сын, а Ляля ее дочь, думает иногда Ксения Георгиевна. Деликатный, сдержанный Митя, умница. В прошлом году, когда она с Алешей в августе вернулась с дачи, Ляли в городе не было.

— Ляля уехала в Пицунду, — объяснил Митя, приехав за ними на машине. И, помолчав, добавил: — С Вадимом и Ларисой. На десять дней.

«Мерзавка! — ахнула про себя Ксения Георгиевна. — Мерзавка! И какая наглая!»

Она поняла: Митя знает. И поняла, что он уйдет.

«Уйдет, — плакала она ночью. — Уйдет, и правильно сделает». Сердце разрывалось от стыда и жалости к Мите. Ощупью нашла валидол, положила под язык. Глотала слезы, от валидола они делались мятными. Тогда и подумала впервые: почему не Митя ее сын?

Ее сын Виктор, Витя, Витюша, Витек, погиб в марте сорок пятого года на Шпрее. Ему было восемнадцать лет. Отец так и не узнал, что его Витюша, его мальчик, погиб. Ксения Георгиевна скрыла это от него. Скрыть было легко: не написала — и все. Не могла написать. А через месяц почтальонша Даша принесла им вторую похоронку. «Ваш муж Петр Викторович Зариньш погиб смертью храбрых…»

Жили еще в деревне. Ляле было восемь лет, в тот день она не пошла в школу: болело ухо, всю ночь болело, Ксения Георгиевна намучилась с ней, грела камфорное масло, делала компресс — ничего не помогало, — Ляля кричала от боли и только к утру затихла, заснула. И Ксения Георгиевна заснула рядом с ней.

Проснулась от осторожного стука в окно. За окном, освещенная утренним солнцем, стояла почтальонша Даша и испуганно смотрела на Ксению Георгиевну…

Если бы Ляли в тот день не было дома, Ксения Георгиевна — так ей иногда кажется — решилась бы на непоправимое. В комнате, где они спали, прямо над кроватью был ввинчен огромный железный крюк. Здесь раньше висела люлька, в которой укачивали младших Петиных братьев-близнецов Толю и Колю. Вот на этот крюк она смотрела бессонными ночами, получив вторую похоронку.

«Не могу, — объясняла кому-то, — не могу жить, не могу».

«А Ляля? — спрашивал тот, к кому она обращалась. — А Ляля с кем останется?»

С тех пор прошло очень много лет. Иногда ей кажется, что она забыла лица сына и мужа. Это ее пугает. Она достает их фотографии. Раньше фотографии висели на стене. «Мещанство! — сказала однажды Ляля. — Мещанство — развешивать по стенам фотографии родственников». И все сняла — все фотографии. Вместо этого развесила эстампы, которые купила в художественном магазине на Кузнецком.

Летом сорок пятого года Ксения Георгиевна вернулась с Лялей в Москву из Калининской области, где они прожили всю войну. Перед войной, в конце мая, когда занятия в школе кончились, приехала к свекрови с Лялей и Витей — погостить. Витя был ровесником младших сыновей Анны Тихоновны.

— Двадцать лет не беременела, как Петю родила, — рассказывала она невестке, — и вдруг на тебе! А я уже старая баба, тридцать семь лет. Сын женатый, вот-вот внук родится, Витька-то твой. От стыда не знала, куда деваться, а мой только посмеивался, ему-то что!

Петиного отца Виктора (Витаса) Вольдемаровича Ксения Георгиевна не знала. Он умер в конце тридцатого года, упав на пороге своего дома. Возвращался вечером домой и рухнул на пороге.

Ксения Георгиевна на похороны не ездила — не с кем было оставить маленького Витю. Так и не видела свекра, ни живого, ни мертвого.

В 1905 году Витас Зариньш был сослан в Тверскую губернию из Риги, да так и остался там, женившись на тверской крестьянке, красавице Анне. Когда их первенцу исполнилось десять лет, началась революция, гражданская война. Витас Зариньш, которого не взяли на германский фронт как неблагонадежного, теперь воевал далеко от дома, в Сибири, потом в Средней Азии. Только в двадцать третьем году вернулся в деревню. Заведовал комитетом бедноты, работал в Твери и снова в деревне, был первым председателем колхоза…

В это время уже подрастали близнецы, а старший — Петр — учился в Москве, и у него был сын, названный Виктором в честь деда.

…В большой пятистенной избе, когда приехали гостить Ксения Георгиевна с Витей и Лялей, сразу стало шумно, весело. Ждали Петю, отпуск у Пети был в июле, собирались поехать на Селигер и близнецов — Толю и Колю — взять с собой…

…Осенью сорок первого года четырнадцатилетнего Толю застрелил немецкий офицер, квартировавший в соседнем доме у Семянниковых. Застрелил просто так, когда Толя пришел к Семянниковым за огнем (кто первый затапливал, у того и брали огонь, чтобы зря не тратить спички), пришел за огнем и, проходя, потрогал немецкий мотоцикл, что стоял у крыльца. Сейчас же раздался выстрел — стреляли из окна, — и Толя упал.

Немец выскочил на крыльцо, что-то кричал и целился из автомата в бегущих к семянниковским воротам Ксению Георгиевну и свекровь. Ксения Георгиевна в страхе остановилась, а свекровь упала на землю и поползла к воротам. Она не плакала — выла и все ползла, ползла, темная длинная юбка мешала ей, платок сбился с головы, немец кричал и целился, но не стрелял почему-то, а Ксения Георгиевна обхватила руками подбежавших Колю, Витю и Лялю и тоже выла беззвучно в страхе, тоске и ужасе…

Коля, Николай Викторович Зариньш, сейчас директор авиационного завода, на котором работает Ляля. Коля, так же как Витя, успел на войну, но остался жив и вернулся — единственный из всех мужчин их семьи. Свекровь Анна Тихоновна этого уже не узнала. После гибели старшего сына она слегла. Грузная, с темным суровым лицом лежала в боковушке (так называлась выгороженная из горницы комната).

— Ксения, — говорила она невестке, — Колю заставь учиться, когда вернется.

Не допускала мысли, что он может не вернуться. Война кончалась, но еще убивали, еще шли бои, и какие!

— Заставь учиться, когда вернется. Скажи ему, это мой наказ.

И тем же строгим голосом обращалась к Ляле. Называла ее, впрочем, не Лялей, а настоящим именем.

— Лена, ты мать береги. Береги ее, жалей.

По вечерам за огородами громко кричали лягушки, Ксения Георгиевна накидывала на плечи теплый свекровин платок, выходила за калитку, шла к валу. Так здесь называлась высокая насыпь, внизу, как река, текли рельсы, проносились поезда, с грохотом — товарные, со свистом — пассажирские; лязгал семафор — тогда еще были семафоры, — далеко на станции зажигались огни.

Так и осталось в памяти: мучительная тишина весенних вечеров, тишина одиночества, и над нею, рядом с нею, не смешиваясь, грохот поездов, кваканье лягушек, стук опускающегося семафора…

Свекровь умерла летом после победы. На кладбище Ксения Георгиевна упала на сырой, желтый от песка холм и плакала громко, захлебываясь, не стыдясь своих учеников. Они пришли всем классом и стояли поодаль, за спинами старух, шептавших над нею: «Пусть покричит, пусть…»

После похорон стали собираться в Москву. Ксения Георгиевна написала Коле, чтобы, когда демобилизуется, приезжал к ним. «Будем вместе думать, как жить дальше», — писала она. Коля представлялся таким, каким они проводили его на войну: белобрысым, тонкошеим, очень похожим на ее Витю.

В сорок шестом году в их квартиру в Трубниковском переулке постучался широкоплечий плотный человек в лейтенантской форме. В одной руке он держал чемодан, в другой — фуражку. Темные волосы косо падали на вспотевший лоб.