Ферма располагалась неподалеку от села на красивом месте. В любое время года здесь зеленеет мохнатый кедр и копьеобразная ель. Благодаря близости леса даже в жару здесь прохладно, зимой не бывает ветров, тихо. Рядом протекает прозрачный Шивилиг, на дне реки сверкают камешки.

Лапчар хорошо знает заведующего фермой. Отец Сергея Тарасовича — ветеран колхоза, говорят, он еще агитировал тувинцев вступать в тожзем. Ему с трудом давались некоторые тувинские звуки. Сам Сергей Тарасович произносит все звуки, прекрасно знает тувинский, не уступая в этом Илюшкину.

Подходя к ферме, Лапчар спросил у первой попавшейся девушки, где найти заведующего. «В коровнике тарга, где ж ему быть», — ответила та.

Лапчар вошел в коровник. Кругом чистота, светлые стены, кормушки. Вот это да! Как непохоже было здесь все, что он видел раньше и представлял со словом «коровник», «хлев». Коровы жевали что-то белое. «Сахарная свекла, — догадался он. — Вот это уход! И летом, когда в поле корма, — ешь — не хочу».

Мимо прошли две молоденькие доярки в белых халатах, обдав его ветерком. «Вы не видели Сергея Тарасовича?» — спросил он вслед. «Только сейчас тарга там был», — приветливо ответила девушка, указывая в противоположную сторону.

Возле одной из коров стояли двое, оба в халатах, разговаривали. Заведующего Лапчар узнал уже издали. Сергей Тарасович тоже начал всматриваться в направлявшегося к ним парня, сначала не узнавая его, потом широко улыбнулся:

— Ну и парень, богатырь! Не смущайся, не смущайся, нам такие вот как нужны!

— Потому и пришел, Сергей Тарасович.

— Вот и отлично. Будем работать, солдат. Мы, мужики, еще оккупируем фермы.

Когда на проталинах появился шончалай, бычки Сандана будто повеселели, некоторые перестали вечером приходить к юрте, ночуя в степи. Сандан, как обычно, заворачивал днем к соседям, а вернувшись, искал отставших бычков. Чаще всего он бывал, конечно, у Токпак-оола, отца Достака. Стоит им встретиться, разговор льется рекой. К ним присоединилась Чанмаа, размолачивавшая для них в маленькой ступе чай.

— Хорошо вам, дочь-то выросла, помощница теперь.

— Все делает Анай, — отвечал польщенный старик, сам впрочем никогда не расхваливавший свою дочь. — Да мать-то плохая стала, кое-как чай приготовит.

— И нам бы не управиться без сынка. Помимо колхозных овец, ведь и свои есть, — признается Токпак-оол. Наедине с Санданом у них нет секретов. — Да еще родственников скот держим, попросили. Как отказать-то?.. А тяжело.

Разговор все откровеннее. В конце концов выходит, что это все не для них, стариков, им ничего не нужно, — все для Достак-оола стараются. «Все для него бережем», — говорила Чанмаа, показывая четыре огромных сундука и набитые добром кожаные мешки. У Санданов тоже, оказывается, есть припрятанный скот, несмотря на то, что не раз проверяли таргалары, переписывали. Все это — для счастья Анай-кыс. Нельзя девушке остаться без скота, раз ей исполнилось столько лет, сколько нужно, чтобы выйти замуж. Не зря есть тувинская пословица: «Девушка к свадьбе должна иметь нитку, намотать на палец, а парень — аркан, чтобы поймать коня».

Сандан перекочевывал на летнее пастбище, помогал ему Достак-оол. Они навьючили двух волов и отправились к месту стоянки. На следующий день разобрали юрту и навьючили еще пять волов. Сандан надел на коня серебряную уздечку, красное седло, подобрал ему хвост и гриву, словно готовил на скачки. Посадив на коня Анай-кыс, велел ей ехать вместе с Достак-оолом и присматривать за волами.

Узнав, что с ней едет Достак-оол, Анай-кыс слезла с коня и погнала овец одна.

Спустя несколько дней на новое место к ним пожаловали старики Токпак-оолы вместе с сыном и с подарками. Достак-оол верхом на вороном коне, которого отец давал ему только в особых случаях. Одет в национальное, по-праздничному: на нем был черный тон, подпоясанный красной шелковой материей, на ногах поскрипывали черные хромовые сапожки. Появление гостей нисколько не удивило родителей Анай-кыс, напротив, их как будто ждали. Девушка еще зимой догадалась о причине частых визитов Достак-оола, но она и предположить не могла, что из этого может выйти что-нибудь серьезное, не давала слова, вообще старалась не говорить с парнем, всем видом, всем поведением своим показывая ему и родителям, что между ними ничего быть не может. И не потому, что она ждала Эреса, он сейчас ей казался далеким, нереальным. Да и знала ли она его по-настоящему, любила ли. Да, он ей нравился, да, они встречались, правда, недолго, но останься он в колхозе, они могли бы, узнав больше друг друга, стать ближе, дороже друг другу, но могли бы и разойтись. Но Эреса призвали в армию, и их отношения, не совсем сложившиеся, не проверенные обоими, приобрели романтический характер: он уехал, она его ждет. Как часто в двадцать лет потребность любить, делать добро другому, самому стать лучше мы принимаем за любовь! Анай-кыс считала, что обязана ждать Эреса, что это ее долг!

Достак же ей был просто неприятен. Она убежала из юрты, как только гостей начали потчевать чаем, точно зверь, почуявший близкую опасность.

По обычаю Токпак-оол протянул руку к перекидной суме из шкуры маралухи. Достав курдюк, груднику, отдал все хозяйке, затем с трудом вытащил наполненный когээр и поставил его перед собой.

— Первая в этом году арака, — Токпак-оол наполнил чашечку из горной березы, окаймленную серебром, которую он тоже извлек из сумы, и, держа ее обеими руками, торжественно протянул Сандану.

Сандан так же торжественно принял чашечку обеими руками, опустил кончик безымянного пальца и, брызнув несколько капель через правое плечо, пригубил и вернул Токпак-оолу. Гость тоже пригубил и снова протянул Сандану.

— Уу, крепкая арака! — сказал Сандан, выпив ее до конца. Токпак-оол не сказал, что утром вылил в нее бутылку водки.

— Жена с сыном готовили, должна быть хорошая.

В юрте стало жарко, Сандан откинул полы войлочной стены. Чанмаа больше не могла молчать, она начала разговор, будто укладывала кирпич к кирпичу:

— Достак каждый день торопил нас, чтобы поехать к вам. В огонь и в воду готов, лишь бы сюда...

Достак был доволен, с интересом слушал разговор старших, хотя ни одна из сторон еще не касалась главного — ради чего они сидят здесь, едят жирного барана, пьют первую араку года.

— Вот мы здесь сидим, вы нас хорошо встречаете, — начала, наконец, Чанмаа. — А где же ваша дочь? Почему ее нет?

Шооча настороженно посмотрела на мужа:

— Иди позови ее.

— Она скоро придет, только овец пригонит, — поспешно ответил тот.

— Па, сыпок, люди с работой не управляются, — Токпак-оол взглянул на Достака, — а ты сидишь.

Достак-оол вскочил и выбежал из юрты, через минуту послышался топот удаляющихся копыт. Разговор в юрте сразу стал другим.

— Ну, сватья, мы все вокруг да около, — начала Шооча, у нее уже немного кружилась голова от араки. — Говорите, мы ждем.

— Дело такое, сватья, — Токпак-оол давно готовился к этому разговору. — Сидим мы с вами вот, не чужие, поди, пьем воду одной реки, дышим воздухом одной земли. По обычаю выходит, приехали на смотрины, сына хотим женить, чтоб был у него свой дом, своя жена, значит.

— Да, да, пора, — поддержала мужа Чанмаа. — Мужчиной стал. А ваша дочь — невеста уже, тоже пора. Чего же нам, старикам, еще желать?

— Так, так, давно уж переговорили обо всем, — посмотрел Сандан на Токпак-оола.

— Мы-то согласны, — ерзая на месте, сказала Шооча поспешно, — да теперь такое время настало, что молодежь сама свою судьбу устраивать хочет, вот ведь...

— Пусть дети сами решают меж собой, правильно, а мы меж собой говорить будем, — ничуть не смутилась Чанмаа.

С улицы донеслось блеяние овец. Сандан встал и вышел.

— Ой, дочка, уморилась, наверно, иди поешь. Привяжи коня.

Вошла Анай-кыс. Сидевшие в юрте примолкли, разговор оборвался, точно веревка под острым топором. Мать Достака поправила на голове платок, словно вошел старший, всеми уважаемый человек. Токпак-оол, как бы ища поддержки у надежного друга, схватился за когээр.