Вот и все. Это было похоже на сон. Сколько ей хотелось сказать Эресу! Поделиться своими мыслями, тревогами, сомнениями. Успокоить его, утешить как-то в таком горе, но ничего не могла она, ничего не сказала ему! А у нее было столько разговора, сколько воды в Шивилиге в самое половодье. Ей так хотелось дотронуться до его руки, погладить по щеке. Но сначала ее волнение, его отчужденность или отрешенность сделали ее сдержанной, а потом... Потом осталась одна снежная пыль и удаляющаяся точка.

— Что случилось, доченька? — с тревогой спросила Антонина Николаевна, увидев перед собой Анай-кыс. — Что с тобой?

— Не со мной, мама не поднимается третий день. Приехала за вами... Антонина Николаевна.

— Да, да. Сейчас поедем, — ни о чем не спрашивая больше, засобиралась врач Тоойна, как называли ее здесь.

По лицу девушки она поняла, что надо ехать и немедленно. Вот она и готова. Передавая Анай-кыс чемодан, взяла с вешалки просторную шубу, подпоясала кушаком. Смешно было видеть ее в таком одеянии.

Уже двадцать пять лет работает в Шивилиге Антонина Николаевна. Приехала в эти края совсем молоденькой, прямо после института. Никто не верил, что она врач. А потом полюбили за легкие руки и доброе сердце. Так и осталась здесь, вышла замуж за тувинца. Свободно говорит по-тувински. Нет в селе дома, семьи, малого или старого, кто бы не обращался к врачу Тоойне, кого бы она не знала.

Мать была на ногах, возилась у очага. Достак-оол тоже был здесь. Всполошились, видно не ждали, что Анай-кыс вернется с врачом так скоро.

— Что с тобой, Шооча? — простукивая и прослушивая больную, говорила Антонина Николаевна. — Ведь мы с тобой ровесницы, правда?.. Пульс, давление — в порядке. Обязательно надо бывать на свежем воздухе, меньше жирного... Ходить, двигаться, работать по мере сил, конечно. А ты, наверно, чуть что — ложишься. Вон у тебя теперь помощница какая!

Оставив какие-то таблетки, Антонина Николаевна стала собираться. Шооча хотела, чтоб ее проводил Достак-оол, но Анай-кыс наотрез отказалась и поехала с ней сама. Антонина Николаевна все время погоняла лошадь, и все-таки, когда они подъехали к селу, на небе уже высыпали звезды.

— Как ты домой доберешься? — беспокоилась Антонина Николаевна.

— Я переночевать могу в селе, у родственников, не волнуйтесь.

Услышав это, Антонина Николаевна успокоилась, поехала медленнее.

— А что за парень у вас, не жених ли? — полушутя-полусерьезно спросила она.

— Нет, нет, что вы! Я его видеть не могу! — быстро ответила Анай-кыс. — К родителям ездит, нравится им очень, — добавила она.

— Что за люди?! Сорвали тебя с учебы... О чем они думают, чего хотят... Смотри, Анай-кыс, тебе жить, тебе и решать, дочка, — и, легко сойдя у дома с коня, протянула на прощание руку.

У коновязи — лиственничного желтого столба возле председательского дома — стоял красивый серый конь, нетерпеливо переступая ногами и кусая стальные трензеля. Красное седло было окаймлено моральим пантом, слева привязан девятиаршинный аркан из моральей шкуры с застежкой на конце из рога козленка. Серебряная уздечка и бляшки ее так светились, что по ним даже ночью можно было узнать скакуна. Проходившие мимо с завистью глядели на коня в нарядной упряжи.

— Раз председатель оседлал своего Серого — дома ему сегодня не сидеть.

— К чабанам, видно, собрался.

— Смотри-смотри, шею-то держит, как шахматная фигура, — переговаривались двое парней.

А Серый, точно услышав эти похвалы, резвился пуще. Вот над ним пролетела стая чижей. Поставив уши колышком, пытался сделать стойку на задних ногах. Старики любовались издали: «Какая кобыла родила такого красавца»...

На улице показался всадник, сидевший в седле боком, крепко держа ногу в левом стремени. У дома председателя он спешился, привязал гнедого. Сделав несколько шагов, оглянулся, посмотрел на коней оценивающе.

Его гнедой был ниже, с выступавшими ребрами, на лопатках можно ведро повесить, грива редкая. А тот — вон какой гладкий, блестит весь. «Зато выпусти их в степь, и сразу станет ясно, кто чего стоит, где конь настоящий. Мой работяга, потник на нем не успевает просыхать, на воле силу быстро набирает. Зато в седле — сразу вес теряет, что накопил», — думал про себя всадник, входя в дом.

— A-а, Дозур-оол прибыл, — обрадовался председатель. — Сейчас поедем, бригадир. Дел у нас с тобой много.

Дозур-оол, не раздеваясь, сел на табурет:

— Мороз жмет, тарга.

— Да, самый тяжелый месяц для скота, — председатель разглядывал перед зеркалом выбритую щеку.

— Вот и посмотрим сами, что в такое время на зимовках делается. А там скоро и окот начнется, Дулуш Думенович.

— Давай еще по чашке чая, бригадир, дорога дальняя, — и, повернув голову в сторону кухни, спросил громко: — Янмаа Даваевна, скоро там?

— У меня все готово, пожалуйста, — радушно сказала хозяйка, ставя пиалы на стол.

Это была женщина среднего роста. Русые волосы гладко зачесаны, сзади убраны в пучок, округлое приятное лицо с румянцем.

Когда Докур-оол и Дозур-оол были уже в дверях, Янмаа спросила:

— К нашим тоже заедете?

— А как же? Не обойдем. У всех должны побывать, кто пасет общественный скот, — ответил Докур-оол.

— Тогда нельзя с пустыми руками, — и в перекидную суму Дулуша Думеновича полетели свертки. — Сестре и Достак-оолу гостинцы.

— Что ты там наложила? — спросил Докур-оол, пробуя на вес суму. — Надеюсь и про нас не забыла, — улыбнулся он, — ведь на морозе будем, в степи.

— Что? Старикам чай да табак — главное, конфет да сахару немного. — И на ухо мужу добавила: — Передай сестре, чтоб она насчет мерлушек не забыла. Штук пять-шесть, белых. А шелк, что она наказывала, я пришлю еще с кем-нибудь, сейчас нет. Да скажи, чтоб племянничек не сидел сложа руки. Сколько можно свататься? Пора уж о свадьбе думать.

«Куда лезет? — подумал Докур-оол, — свои дети выросли, вздумала о чужих хлопотать». И с сомнением покачал головой.

— Не знаю, что у них из этого выйдет...

Зима близилась к концу. Солнце днем припекало на склонах, а морозы еще держались крепкие. Снег в верховьях Шивилига оставался лежать нетронутым. Кусты шиповника, таволожника, что росли вдоль оврага, утопали в сугробах по самые верхушки.

Проехав шагом овраг, подступавший к самому селу, всадники оказались в степи, покрытой белым покрывалом, ярко сверкавшим под косыми лучами солнца. От этой сверкающей белизны резало глаза, было больно смотреть. На глазах выступали слезы, ветер щипал лицо. Докур-оол привычно прищурился, спрятал колени под полы шубы и удобнее уселся в своем тувинском седле. «Хочет проехать с ветерком», — подумал Дозур-оол, выпрямляясь в широком кавалерийском седле. На нем был полушубок, выкрашенный корой лиственницы, воротник и края обшиты мерлушкой. Он тоже было хотел прикрыть колени, да не получилось. Тогда сел боком, вытянув одну ногу со стременем вперед. «Если старик рванет вперед, — не уступлю, не поеду по его следу. Дудки!» — решил про себя бригадир.

Но Докур-оол продолжал ехать шагом, по привычке погоняя коня ногами, лишь изредка вскидывая над головой плетку. Серый шел легко, мотал головой. Блестели на солнце серебряные бляшки на узде и недоуздке, позванивали кольца трензелей. На коне Дозур-оола ничего не блестело: вся сбруя была из кожи. В правой руке бригадир держал плетку. Отъехав от села, председатель придержал коня и, поравнявшись с бригадиром, спросил:

— Ну и что ты думаешь?

— О чем? — не понял вопроса Дозур-оол и вскинул на председателя зеленоватые глаза, похожие на ягоды несозревшего крыжовника.

— Весной-то и не пахнет. Где корма будем брать? — углублялся председатель.

— Корма хватит, тарга. Пока у чабанов сено есть...

— Вот именно — пока. А весна запоздает, что тогда говорить будешь?

— В прошлом году в это время, Дулуш Думенович, у нас и пучка сена не было. А теперь! Да этот снег скоро сойдет, тогда сам скот отыщет корм, — уверенно говорил бригадир.