Он поднялся:

— Если хочешь, пойдем пройдемся.

Они вышли на улицу. Вечерело. С Улуг-Хема тянуло мартовским холодом. Холодом веяло и от Долааны.

Молча шли на улице. Вот и верхняя окраина. Высокие тополи, кусты — все в белой фате зазимкового инея.

— Весной здесь, наверное, красиво? — сказал Эрес.

— Какая теперь разница. Тебе-то, должно быть, все равно.

— Почему? Дадут трактор, к вам же и пришлют.

Они остановились перед раскидистым тополем. Эрес взял руки Долааны, снял с них варежки и зажал в своих, отогревая. Она не противилась. Сердце Эреса стучало так, что, казалось, она вот-вот услышит, как оно бьется.

— Долаана! — голос его дрогнул. — Сама знай, сердиться тебе или нет. Я просто не смогу уехать, если и сейчас смолчу. Я скажу, а ты, пожалуйста, поступай, как знаешь. Ладно?

— Что ж, говори!

— Я люблю тебя. Я тебя очень люблю.

Долаана подалась к нему всем своим гибким телом. Он притянул ее и неуклюже обнял, сердце стучало у самого горла. Неожиданно вспомнились слова старинной песенки:

— Долаана, — прошептал он, — можно, первый и последний раз поцелую тебя?

Долаана покорно откинулась, но вдруг вырвалась и побежала.

— Долаана! Долаан-наааа!..

Девичья фигурка растаяла в сумерках. Даль откликнулась сочувственным эхом: «А-аана, Аан-нааа!»

Эрес пошел вниз по поселку.

«Почему я не сказал ей про то, как она спасла меня в метель? Как она мне нужна!»

У большого пятистенного дома темнела одинокая фигурка. Приблизившись, он узнал Бичииней. Воротник ее шубы заиндевел. Девушка тихо вскрикнула и отступила назад.

— Ты что здесь делаешь? — тоном старшего спросил ее Эрес.

Бичииней не ответила, лишь переступила с ноги на ногу, совсем как маленькая. И вдруг заплакала.

— Почему ты здесь, я спрашиваю? — уже мягче повторил Эрес. — Замерзнешь, мать заругает.

«Фу-ты, — подумал он с досадой и горечью. — Что она, и впрямь ребенок, что ли?»

Бичииней спрятала лицо в воротник и еще пуще разревелась.

— Ну, что ты, что ты?! — растерянно пробормотал он, взял ее за руку и повел за собой.

Он догадывался, в чем дело, не знал, как ей помочь, и потому говорил первое, что пришло на ум: пустые, никому не нужные слова.

— Только не плачь. Все будет хорошо. У каждого свое горе. Вот завтра мы увидимся и поговорим обо всем. А сейчас надо уснуть. Ты совсем замерзла.

Он довел ее до дому, сам открыл калитку и постоял, пока не убедился, что Бичииней послушалась его и теперь в тепле. «Я — за Долааной. Бичииней — за мной...» — думал он по дороге.

И еще он думал, уже с облегчением, что это последняя ночь в опостылевшем доме Шырбан-Коков.

Утром, подавая Эресу миску с лапшой, хозяйка положила на стол пакет. На конверте было одно только слово «Эресу». Он сразу понял — от Долааны. Велико было искушение, но Эрес не стал распечатывать пакет, сунул его в карман, перехватив необычный взгляд хозяйки: в нем были живость, любопытство, ласка. И он впервые подумал, что женщине, наверное, тоже не сладко живется в этом доме.

Эрес поднял глаза и едва не поперхнулся: рядом стоял Шырбан-Кок. Он вошел неслышно, и во всей его сутуловатой фигуре, сцепленных ниже живота руках было что-то виноватое и вместе с тем настороженное. Он даже слегка кивнул, будто клюнул, встретившись взглядом со своим постояльцем.

— Собираешься, стало быть, в район? Дело хорошее. — Шырбан-Кок покашлял в кулак.

«Все знает, все знает старая лиса». Но Эреса уже ничего не могло здесь удивить. Он ощутил наплывающую злую тяжесть и отложил ложку.

— Да, хорошее дело, — повторил хозяин и повертел у живота заскорузлыми пальцами, — умному дорога покорна, мир открыт... Да, что ж мы так... — Он озабоченно взмахнул руками и направился было к дверям.

Эрес понял: «За аракой».

— Обойдется... без прощальной!

Хозяин обернулся.

— Спасибо за кров. И за Агылыг. Поездка была полезна во всех отношениях...

Проходя мимо хозяина, остановился, сказал в упор, в мертвенно застывшее лицо:

— Гора с горой... Надеюсь, еще встретимся.

Когда вышел во двор, пожалел, что не высказался более определенно. Ничего, жизнь еще сведет их, расставит все точки.

Уже в дороге, трясясь в кузове попутной машины, он достал пакет. В нем оказалась тетрадка, исписанная знакомым почерком — округленные буквы, чуть в наклон. Сверху лежала записка:

«Эрес! Прочти этот дневник. Он тебе многое объяснит. Только, пожалуйста, не читай здесь, в Агылыге. Приедешь на новое место — там, если, конечно, выберешь время. В любом случае верни мне. Перешли с кем-нибудь, мы вряд ли встретимся».

Машину трясло, строчки прыгали перед глазами. Стоило больших усилий закрыть тетрадь. Ом свернул ее в трубочку и держал в руке. Чем дальше отъезжал от поселка, тем тревожнее становилось на душе. Чтобы сдержать волнение, не дать ему заполнить себя, стал напевать:

Не было в песне ни печали, ни радости, ничего, кроме горьковатой отрешенности. Сдавило горло. Казалось, в машине едет его тень, а сам он, его мечты и мысли остались в Агылыге.

«Что со мной творится?.. Неудачник я, что ли?»

Стыдно было думать об этом. Вдали блеснула лента дороги. Тетрадь взмокла в руке. Смутное предчувствие овладело им: «Если все так плохо, зачем присылать дневник?» И мелодия песни, которую он снова забормотал, зазвучала веселей:

Машина взбиралась на подъем, урча и пофыркивая. Медленно вползала выше и выше и, как запряженный в арбу бык, вздрагивала при очередном усилии. Но вот и перевал. Начался спуск. Теперь машина, словно скакун, которому отпустили удила, легко мчалась по уклону.

Далеко впереди показались белые дома районного городка Шагонара, и Эрес решил: прочту на месте. Пусть будет так, как хочет Долаана.

Его оформили сразу. Короткий разговор с тем же главным инженером. Записка кадровику. И вот он — уже тракторист.

Он мог пойти в общежитие, но решил, что нужно денек побыть в тишине, в гостинице: — дневник Долааны не давал ему покоя.

В гостинице нашлась свободная комната на две койки. «Хорошо бы никого не подселили», — подумал Эрес.

Оставшись один, он сел к окну, еще раз перечитал письмо, потом принялся за дневник.

Уже с первых строк чувствовалось, что тетрадь эта — продолжение какого-то другого дневника. И Эрес подумал, вести дневник столь последовательно в течение многих лет мог человек настойчивый, с характером. Фразы были лаконичны, за каждой из них оживала Долаана с ее волей и непосредственностью.

«1940 год. 15 марта.

Эту тетрадь начинаю грустными словами.

Опять весна — пора обновления природы, время радости. А отца больше нет.

Школу пришлось бросить: надо помогать маме. Что поделаешь. Подать духом, конечно, нельзя, и я креплюсь. Все-таки нас двое. И может, настанет день, когда эта тетрадь запестрит веселыми строчками. Бред это. Я себя успокаиваю. Он очень любил жизнь, мой отец.

30 марта.

Весна. Горы сбросили снежные шапки. Вокруг нашего зимовья стало совсем черно. Земля дышит. Жаль, нет воды. Сегодня ходили с мамой далеко в горы, чтобы в тени багульника набрать снегу. Через три-четыре дня перекочуем в устье Агылыга на весеннюю стоянку.