Алексей Ефремович мог бы рассказать мне о происхождении мраморной головки, оставленной Валей, но почему-то не хотелось расспрашивать его об этом — так же, как прежде не хотелось мне, чтобы он знакомил нас с Валей. Может быть, головку эту Валя подобрала в фамильном склепе в Тарханах в ту ночь, когда осталась там для разговора с Лермонтовым.

Странно все это, конечно, очень странно, но, может быть, правильно было желание не побуждать больше капитана к воспоминаниям о Вале Лобзиковой.

Погасал дневной свет, а я думал о детстве.

Оно было: я вдруг вспомнил, что тому мальчику очень хотелось побывать на краю света.

Неверно говорят, призывая к благоразумию: «Все в свое время». Чаще всего это желанное «все» запаздывает и, если подумать, приходит уже, собственно, к другому человеку, не к тому, кому оно так было нужно в свое время.

Так думал я в тот вечер.

Закат, его раны еще кровавились. Мучительно погасал день, бросая издалека, откуда-то из-за Охотского моря, от Сахалина, последние живые отблески на Курилы.

Так вот они!

Все с тою же жадностью, как и днем, я осматривал берега в титаническом нагромождении скал, неуклонно поглощаемых сумраком: вершины еще отсвечивали закатом, а в щелях уже было черно. И вот уже заморгали огоньки, ночная душа всех деревень, поселков, городов, и тогда я с нежностью вспомнил снова мечты своего детства и того мальчика, что сегодня при мне приходил к своей маме.

Там, на берегу, в уютной поселковой лавке, как всюду в этих местах, было всего понемногу: пахло кожей — несколько пар ботинок и пара кед; будильник; рыбные консервы. Стояло и несколько книг.

Из-за прилавка, поверх книжки, следила за мной милая молодая женщина, все ждала, чего я спрошу. Я перебирал книжный набор, в надежде найти краеведческую брошюрку. Кто не знает, что нередко в какой-нибудь захолустной лавке найдешь как раз то, что нужно; но книжечки не было, и я уже повернулся к продавщице:

— Знаете, по краеведению: о вулканах Камчатки и о богатствах Охотского и Берингова морей — нет ли чего?

Женщина не успела ответить, в лавку вбежал мальчик.

— Мама! — воскликнул он с порога. — Мамочка!

— Ну, что тебе, я занята, — и женщина привстала.

Мальчик, приподняв личико, смотрел на маму и моргал ресницами.

— Ну, говори, что случилось? Ты пугаешь меня.

— Мамочка, сделай сегодня салат.

Женщина облегченно перевела дух.

— Салат, мамочка! Знаешь, опять есть огурец. Вот такой длинный, закрученный.

— Откуда же у нас огурец?

— Шура принесла. Вот такой длинный. Сделай, как тогда. Ой, пожалуйста.

— Салат?

— Сделай салат.

— Извините, пожалуйста, — обратилась женщина ко мне. — Вам книжку какую? О вулканах? Или, кажется, о китах?

Я улыбался и, верьте мне, уже не спрашивал книжку о вулканах и о богатствах дальневосточных морей, — как-то не нужна стала мне эта книжка. Да и не было ее на прилавке…

И вот теперь, наблюдая закат с палубы нашего лайнера, вспоминая о мальчике, мечтавшем побывать на краю света, я с нежностью думал: «А этот ребенок — сделала ли мама ему салат? Как хотелось ему салата!.. Огурец вот какой длинный…»

Берега Итурупа, крупнейшего острова Курильской гряды, были по правому борту, к востоку; из-за вершин острова, все еще сохраняющих отблеск заката, по ту их сторону, откуда-то из-за океана встала луна, и свет ее уже тронул кое-где горы. Удивительным было сочетание отблесков закатной зари с освещением ночи и на горах и в море.

Потом то и это соединилось в одно — всему свое время. И только еще зыбилось что-то, мерцало, как иногда мерцает что-то в душе, а что — не поймешь.

А там на берегу громче, чем в сумерках, ярко мерцали огоньки маленького города, ночная его душа.

Мальчик уже спал в том поселке на краю света, спал спокойно, сладко: не может быть, чтобы мама не сделала ему салата. Сделала — и дала ему поесть, и уложила спать, и он спал спокойно.

Я знаю, что ему снилось.

За горами, за тайгой, посреди полей огромной страны большой кипучий город. И он, счастливый, ходит среди вздрагивающих, шевелящихся, прыгающих, набегающих и отступающих, как бесшумный океанский прилив, живых разноцветных огней.

Ходит по городу мальчик, насладившийся салатом.

Не сомневаюсь, так и будет на самом деле с мальчиком, насладившимся салатом: все в свое время.

В последний день октября мы приехали на Ниагару.

Уже издалека было видно большое облако, как бы дымящееся над кратером вулкана, и мы догадались: там кипит Ниагара, великий водопад, низвергающийся вулкан, могучие воды, сбрасывающиеся вниз на шестьдесят метров с верхнего бьефа плавной широкой реки того же божественного прозвища.

Вокруг всюду застроено. Стремительно вознесено к небу несколько тонких башен, напоминающих нашу Останкинскую башню телевидения, но поменьше. Дальше — лес и лес, воды и воды… Странно: заметил я еще и то — заметил сразу же после перелета через океан, в Монреальском аэропорту, — что путешественник всегда сначала ищет на новых местах сходства со старыми родными местами (а потом происходит обратное: у себя дома он начинает вспоминать и прикидывать то разное, чем отличаются рощи, дома, люди там, где он был, от того, что привык видеть ежечасно). Так первое впечатление по выходе в Монреале на площадь перед аэродромом было такое, как будто через девять часов полета над океаном мы высадились на Ленинских горах Москвы: те же рощи, такая же осень.

Однако здесь, на берегах Ниагары, все было ново, незнакомо. И все казалось декорацией, придуманной для того, чтобы охватить ею, может быть, и утихомирить какой-то табун, какое-то стадо зверей, массу зверей-хищников — водопад Ниагары…

Рев, шум мчащегося к цели туристского автобуса до времени все-таки почти поглощал вековечный обожествленный шум водопада.

В позднюю пору осени туристов здесь немного, и это, конечно, было нам на руку. Мало, мало было людей и у гранитных парапетов реки, и в окнах многочисленных кемпингов, ресторанов, закусочных на нашем канадском левом берегу. Как было там, по ту сторону, не знаю, там уже Соединенные Штаты Америки.

Узкий стальной мост через реку пересечен заставой и расцвечен национальными флагами пограничных государств. Военный караул деловито просматривает документы переезжающих границу. Впрочем, говорят, что через этот контроль можно пройти с такой же легкостью, как в парк на прогулку.

И все-таки, что ни говорили бы, это ощущение необычайное: ты на Американском континенте, на границе Соединенных Штатов Америки, перед тобою великая Ниагара, и пусть не вводят тебя в заблуждение осины, березки и елочки — такие же, как где-нибудь на Валдае! Замечтаться простительно. И вот, в самом деле, забывшись, я долго стою у гранитного парапета на самом траверсе неописуемого зрелища — спада Ниагары с верхнего на нижний бьеф, стою у бронзовой плиты мемориала, посвященного первому вдохновенному певцу Ниагары, великому кубинскому, а вернее сказать, индейскому поэту — Эредиа.

Забывшись, я уже давно не слышу кликов водопада и все не отвожу глаз от чудовищного, величавого, невыразимого зрелища низвержения широкой реки.

Вдруг кто-то рядом со мной спросил:

— Шумит?

Я очнулся и вновь услышал извечный шум, тот шум, который и сейчас я иногда все еще слышу, вспоминая тот последний день октября.

Я оглянулся на чужой голос: кто же это?

Оказывается, это был Петр Петрович, шофер нашего элегантного, громоздкого и все же элегантного туристского автобуса марки «Люкс», а с ним, с хмурым Петром Петровичем, подошел ко мне и его восемнадцатилетний сын Вадим. Петр Петрович нередко брал сына в дальние поездки. Знакомы мы были и с женою Петра Петровича, канадской дамой по имени Мирель, и, пожалуй, как раз с нею успели особенно подружиться: Петр Петрович держался уединенно и молчаливо во всех поездках. Я, признаться, удивился его появлению. Утирая лицо и стряхивая с плеч водяную пыль, я ответил ему на вопрос: «Шумит?»