Прожекторист Владимир Прутский погиб так же, как и его предшественник Юра Стрельченко.
РАССТАВАНИЕ
Бывало всякое, случалась и поножовщина…
Не забыть, однако, иные сцены расставания на берегу в Находке или в Петропавловске, когда «Урицкий» забирал там рыбаков, отправляющихся к местам промысла в океане.
Промысловые суда, нужно сказать, рыбачат без захода в порты иногда месяцами. Люди сменяются в море.
И кто может знать, как долго не возвращаться рыбаку домой — хотя бы на отгул, хотя бы «пропить пятаки». В океане что можно знать? Бывает — давно пора — собрался и уже готовы бумаги с судовой ролью, остается только перейти с траулера на рефрижератор, забравший с флотилии улов, а тут вдруг опять пошла под килем большая рыба: живое серебро льется из тугого, подхваченного лебедкой трала, кипит на палубе. Крикливая стая чаек, как шутят рыбаки, чаек, приписанных к судну, туча, не отстающая от него ни у берега, ни в океане, опять заслонила самое солнце, и не скажешь, чьи крики громче и отчаяннее — людей или птиц. Добыча. Идет добыча! Хорошая добыча! О-го-го! Сомнений нет, эхолот показывает и пишет: под килем мощный косяк. Поди оставь теперь свой траулер, попробуй! Тот же азарт, та же долгожданная неповторимая минута клева, что у любителя над блесной, над удочкой: упустишь — больше не увидишь.
Только тут — и это надо ясно себе представить — ухватывают удочку сто с лишком человек. Все на судне устремляется к одному. Все закипает, все живое устремлено к тралу…
На корме крики, с мостика трубные в мегафон команды, и вот зло застучала лебедка, по стальной палубе, гремя кухтылями, потянулись стальные ваера — трал спешит за добычей. Корма приседает, в слип бьет волна, но косяк застигнут, схвачен.
Судно в тысячи тонн, подрагивая на волне, как бы от сдержанной страсти, теперь бесшумно скользит вдоль заданной изобаты, однозначной донной глубины, загребая со дна, вытраливая рыбу.
Это искусство — управлять тралом, то подтягивая его, то отпуская, сбавляя ход или ускоривая, — не легкое, опасное искусство. Так в давние годы лихой ямщик вожжами управлял тройкой. Иногда, нужно это помнить, успех улова как раз в чутье: не сбавить ли несколько оборотов? В сложной системе ушедшего под воду трала все напряжено…
Опять застучала лебедка. Трал выбирают. Волна захлестывает слип, окатывает палубу, ветер срывает штормовки.
Чудище всплыло. Продолговатое, блестящее, тугое тело мешка, наполненного рыбой, уже подтянуто к слипу, вошло в его промежность — нетерпеливо, властно. Добыча! Мешок до того тугой, что кажется: не пойдет дальше, лопнет. Но нет, идет, идет — уже не остановить, подтянут, поднят стрелою — и вот, смотрите: добыча уже вываливается. Льется, обдавая палубу серебром трепещущей рыбы, мучительно извиваются маленькие акулы…
Ударила волна. Крики. Завеса птиц, колеблясь за кормой, не отстает. И рыбак в такую минуту уйти не в силах. А новая оказия через океан в порт приписки — когда? Хорошо, если через месяц…
Все это, надо полагать, хорошо знала рыбачка в лаковых туфельках и модной вязаной кофточке. Разрумянясь от волнения, высоко поднимая голову и поправляя прическу, не сводя глаз с рыбака, стоящего у борта, выкрикивала и твердила, твердила:
— Возвращайся поскорей… Возвращайся поскорей.
Подле нее, поглядывая на отца снизу, с причала, довольно равнодушно, вертелся мальчик.
«Урицкий» уже отдавал швартовы, причал с буйной толпой провожающих парней заметно отодвигался. Дядька-рыбак вскарабкался на фальшборт бака. Он тоже не сводил глаз с жены, и она продолжала заклятие:
— Возвращайся… возвращайся.
Расставание. Уходим в океан. Проводы, похожие на войну. Кто-то запустил бутылкой. Парни кричали с палуб, через иллюминаторы, парни кричали с пристани. Иные, собравшись в кружок, уже запевали песни.
Я вспомнил, что мне говорили:
— Плавание будет неинтересное.
Я тогда удивился: почему?
— Море и море, а море везде одинаковое.
Так ли это? Разве неинтересно жить в море, жить по-другому, иное видеть и слышать? Месяц без берегов, но и без прежних привычек. Это же и есть путешествие, перемены! Да вот хотя бы это расставание!
— Возвращайся скорее! — выкрикивала женщина и вдруг в отчаянье наклонилась к мальчику: — Славик, да подойти же ближе, скажи папе…
Что сказать? Однако все равно малыш был чем-то занят, он складывал ладонь лодочкой и что-то вылавливал в луже.
— Сейчас пойду, только рыбку поймаю, поймаю и убью. У меня трал…
— Оставь рыбку, скажи папе. — И, понимая, что мальчик занят только своим делом, несчастная мать в отчаянии заключила: — Уже не слышит!
Она в ужасе оглядывала все увеличивающееся расстояние от края причала до борта отваливающего судна, повторяла:
— Уже не слышит… Уже не слышит… Ну, — и она взяла мальчика за руку, — пошли!
Однако уйти она была не в силах, опять оглянулась, и почему-то только теперь стало видно, что она слегка под хмельком, лицо в слезах. Как живы иногда женские губы! Бедная — она думала, что нам не слышно ее слов, и негромко выкрикивала:
— Может все случиться, ах, может все случиться!
Дядька-рыбак смотрит на нее молча, в глазах тоска и недоумение. А я слышу слова, доносящиеся с причала:
— Я люблю тебя… Я очень тебя… — Женщина не закончила, и рыбак кричит ей:
— Пиши, не делай жизнь труднее!
И женщина не то говорит ему, не то вздыхает, не то кричит, уже не обращая внимания, слышат ее или не слышат:
— Приедем домой, я посмотрю на вещички — и сейчас же обратно сюда. Ей-богу! А тебя нет… ей-богу!
Который раз я замечаю, как удивительно меняется лицо от движения губ. Удивительно! Ее лицо от шевеления губ, от слов отчаянья то трогательно-женственно, то вдруг — и это неприятно видеть — его искажает гримаса страданья: губы скривились, приподнялись брови.
Мальчик снова готовится «еще раз убить рыбку». Теперь он бросает в воду камешек за камешком, но вдруг малыш не выдержал, взревел и тоже начинает повторять быстро-быстро:
— Возвращайся скорее… Папа, ты скорее…
«Урицкий» дал самый малый ход, женщина еще успевает крикнуть:
— Умоляю тебя: не выходи на слип в волну!
Рыбак очнулся, поднял на меня глаза, и я почувствовал, что мне нужно заговорить с ним; я сказал утвердительно:
— Тралмастер!
— Точно, не ошиблись. Знаете меня, что ли?
— Нет, не знаю, догадался.
— Я тралмастер. Четвертый год. И третий раз возвращаюсь на траулер. Привычка. И так трудно, и так трудно, — не совсем вразумительно сказал он, но пояснил: — И в море и без моря. Все мы как сумасшедшие…
Траловый мастер оглянулся на берега. Тот причал, где долго махали разными платочками и косынками, заваливала сопка.
Мне казалось, что траловый мастер хочет еще сказать что-то, я ждал — и не ошибся.
— Неправильно считают, что женщина мельчит жизнь, — сказал он.
— Мельчит? Правильно я вас понял?
— Да, мельчит. Правильно. Так сказал один.
— Кто это сказал?
— Есть кто. Один философ, — с усмешкой отвечал мастер. — Ну нет, не настоящий, не в книге, а так, за коньячком… Не согласны? Я тоже не согласный. Как так — мельчит? Вот признаюсь вам хоть сейчас. Забывает человек, что у него есть душа, а тут вдруг расширяет тебя всего — не то тоска, не то радость. Видали? Это жена моя. А мальчик — сын. За пацана не беспокоюсь, при ней он не собьется. А за нее бывает страшно. Даже жарко — так страшно. Ведь видали ее, а? Видали? Молодая. А какая у нее жизнь, по восемь месяцев скучает. И правильно воскликнула: «Все может случиться!» Как скулит! Я-то ведь знаю. Признаюсь вам, бывает даже неловко. Рыба идет, рукавчиком махнуть некогда, а она шлет по радио телеграмму за телеграммой: «Обними меня». Дескать, обними ее в океане, обними, когда идет рыба. А? Слыхано ли дело. — Тралмастер добродушно улыбнулся, продолжал: — Перед нами извлеченный трал, хочешь — подтягивай колбасу лебедкой, хочешь — гуляй, как по киту, — такой тугой, огромный, черт знает что, чудовищный! А она: «Обними меня». И рад бы — да что… А рыбы нет — и в тебе жизни нет… «Обними»… И откуда шлет!.. Ну ладно, разболтались. Не смейтесь, это я не всякому сказал бы, но я видел, как вы посматривали на нее, поверил вашим глазам. А? Может, и вас так просят? А?
