Столб дыма рассеялся, затуманив часть горизонта. Корабля не было. Издалека были видны плавающие в море предметы. Потом среди ящиков и обломков в цветастом пятне разлившегося мазута мы увидели головы людей. Воздушный пузырь задерживал погружение части корабля: над водой еще торчала мачта. На ней, крепко обхватив автомат, сидел красноармеец. Огромное мазутное пятно колыхалось, отблескивая то лиловым, то розовым, люди плавали на обломках, и нельзя было понять — то ли они кричат и машут руками, призывая на помощь, то ли требуют от нас проходить дальше: бомбардировщики вернулись и принялись за «Скифа».

Мы описывали циркуляцию вокруг плавающих людей и стреляли по самолетам.

Я искал глазами Козловского и командира корабля и не находил их. Вспомнил красноармейца на мачте, но уже не увидел ни мачты, ни красноармейца…

Командир дал в штаб радиограмму: «Нахожусь на месте гибели «Боевого». Веду бой с авиацией противника, намерен оказать помощь людям. С наступлением темноты окажите помощь подводными лодками».

В ожидании ответа, отражая атаки бомбардировщиков, «Скиф» держался некоторое время на обратном курсе, потом снова повернул к месту гибели эсминца. Готовили к спуску баркас. Батюшков, побледневший, но, как всегда, неторопливый и деловито-внимательный, помогал запустить на баркасе мотор.

Теперь люди толпились по всему борту.

Плотовщик с Енисея! Леса на крутых берегах твоей реки не тронуты острым металлом и огнем войны. Дом на длинной песчаной косе стоит крепкий, квадратный, чистый. Далеко тебе отсюда до этого дома, но не дальше, чем немцу. Ты знал, что делаешь, когда шел сюда, на наше Черное море, драться за Севастополь. Бей врага здесь, чтобы по-прежнему крепкими углами стоял твой чистый дом на Енисее! Вот был у матросов дом, свой кубрик на миноносце — мы увидели лишь верхушку мачты.

На тихом ходу подошел «Скиф» к месту гибели миноносца, и тогда можно было услышать, как моряки, державшиеся на воде, пели широко и свободно: «Раскинулось море широко…»

А может быть, это только чудилось? Нет, черноморцы пели эту песню! Один из немногих подобранных позже краснофлотцев говорил, что они требовали, чтобы «Скиф» не задерживался, а шел дальше — не то разбомбят и нас.

От прямого попадания бомбы эсминец разломился надвое.

Корма тотчас же ушла под воду, а носовая часть еще держалась на плаву. В кают-компании был развернут санпост. Дверь прижало листами разрушенной элеваторной трубы. Запертые таким образом люди отдраили иллюминаторы и простились с товарищами, державшимися на воде. Вторая половина корабля медленно погружалась…

Все эти подробности я узнал позже от Батюшкова, который упорно искал кого-нибудь из спасенных — и разыскал.

Спасенный матрос был вестовым кают-компании.

От него Батюшков узнал о последних минутах Козловского. Желая приободрить других, Козловский, всегда любивший пошутить, спрашивал серьезным голосом: «Вестовой, почему нет чая? Время подавать».

…Самолеты снижались, пулеметная стрельба гнала от плавающих людей стаю чаек.

Из штаба поступил ответ на радиограмму Ершова:

Ершов нервно вернул мне бланк радиограммы, оглядел море и небо — людей на воде, самолеты, которые виражили теперь в стороне, ожидая, по-видимому, момента, когда «Скиф» застопорит машины, — и подал команду. С шумом, отбрасывая волну, корабль развернулся и вышел на прежний курс. Вскоре самолеты отстали.

«Скиф» следовал дальше по назначению.

Сибиряки, притихнув, закуривали у обреза.

Суровые законы морской войны беззастенчиво обнажились перед нашим пассажиром в пилотке, с сумкой на боку.

Иногда его фигура попадалась мне на глаза: он держался спокойно.

Перед Севастополем мы снова разговорились с ним.

Наступила лунная ночь. Только что «Скиф» отразил атаку торпедных катеров. Их буруны на зюйде еще раз сверкнули пеной и больше не появлялись. Мы шли между минными полями, машины неутомимо гнали корабль.

Справа уже полыхало бледное при луне зарево Севастополя.

Больно прижимая меня сумкой, наклоняясь так, что я видел его глаза, еще более усталые, чем днем, Петров заговорил о военно-тактической стороне дела, но за его словами чувствовалось волнение иное.

— Как об этом рассказать? — как бы просил он совета. — Послушайте, ведь это больше чем прорыв блокады, больше чем прорыв «Шарнгорста» и «Гнейзенау» из Бреста. Там были мощные корабли, поддержанные авиацией, а здесь один небольшой лидер — и все против него.

— А вам знакома эта история?

— Описание морских сражений — мое любимое чтение.

— Ну и что же? То, что вы видели, не отшибает интереса?

Не отвечая на вопрос, а проверяя свои представления о масштабе события, свидетелем которого стал, он одновременно и спрашивал и убеждал меня:

— Ведь это так? Скажите, я не ошибаюсь?

Он не ошибался в главном.

Он оттенил то, что нам, скифцам, казалось уже обыденным: торпедные катера… авиация… мины… так было два дня тому назад, так и на этот раз, такое уж у нас ремесло!

А между тем действительно заканчивалась первая половина операции корабля, которая по своей дерзости и умелому поведению моряков, то есть и с моральной и с тактической стороны, выдерживала сопоставление со смелым прорывом германских линейных крейсеров «Шарнгорст» и «Гнейзенау» — одноименных с погибшими в 1941 году — из атлантического Бреста через Ла-Манш в свои порты.

Черное море увидело больше, чем Ла-Манш.

То, что произошло на следующий день, 27 июня, никогда не забудут на Черноморском флоте.

На пыльном, развороченном бомбежками берегу Камышовой бухты ждали кораблей тысячные толпы раненых. Здесь же были эвакуированные из города женщины и дети.

У берега стояла старая, дырявая баржа, она служила причалом.

Причаливать в мелководной узкой бухте не легко. Корабль медленно подходил кормой, а толпа уже теснила тех, кто был ближе к причалу.

Бои шли на Корабельной, у вокзала, даже в районе Приморского бульвара, где немцам удалось высадить диверсионную группу.

В свежем воздухе моря, едва мы приблизились к берегу, запахло гарью. Севастополь горел всюду, куда ни посмотришь. Временами зловещий, подвижной свет от пожаров слабел, и тогда вытоптанная земля, толпы людей, строения в бухте освещались бледным ровным отблеском прожекторных лучей, бегающих по небу. Зенитная артиллерия не успевала действовать по всем направлениям, снаряды и пушки берегли. Огонь открывали лишь в секторах, наиболее существенных для обороны.

В эти дни и ночи — последние ночи Севастополя — уже не обращали внимания на беспрерывный гул самолетов, на завывание их сирен, и нигде не было вполне безопасного места, и его уже не искали.

По всей сжигаемой и испепеляемой территории — от Инкермана и Балаклавы — дрались, собирались в отъезд, надеялись и перевязывали раны люди, потерявшие обычное чувство опасности. Если оно вдруг пробуждалось, так потому, что там или здесь к опасностям, ставшим уже привычными, внезапно прибавлялось еще что-нибудь: упала рядом бомба замедленного действия, появилась угроза не поспеть в Камышовую бухту к приходу корабля, хотя и есть право на эвакуацию.

Немецкие батареи приближались с каждым часом и покрывали огнем все новые и новые площади. Тот, кто в эти дни ступал на каменистую севастопольскую землю, уже был героем.

Прямо с корабля сибиряки пошли в бой.

Едва скатили по трапу на баржу и с баржи на берег последнюю пушку, началась посадка.

Порядок посадки обычно устанавливался такой: впереди несли раненых на носилках. Однако не для всех тяжелораненых хватало носилок, и нередко можно было видеть, как двое раненых тащили третьего, который совсем не мог передвигаться.

Бойцы, расставленные от берега до корабля, передавали раненых из рук в руки; на борту распоряжались Визе и комиссар корабля. Здесь, у трапов, по которым беспрерывно густым валом валила толпа, они хорошо понимали один другого, и не было случая, чтобы раз навсегда заведенный порядок почему-либо нарушался. Быстро и разумно заполнялись кубрики, размещались люди на полубаке.