Я даже готов был заподозрить, что Ершов знал, куда адресовано письмо.

Ершов ждал меня на юте.

Я выслушал все, что полагалось по этому случаю терпеливо выслушать.

Держался я с видом бодрой независимости. Это не спасло меня. К вечернему чаю несколько человек принесли в кают-компанию запечатанные конверты с просьбой сбегать к почтовому ящику. В утешение говорили, что Ершов человек справедливый, незлопамятный, к мелочам не придирается. Мало о ком помнит, но в просьбах не отказывает, только терпеть не может строевых претензий, всегда похожих на жалобу.

Вот таким образом судьба свела меня с Ершовым в дни боевого крещения на одном из лучших кораблей флота.

Хотя и пристала бы, на мой взгляд, нашему командиру казацкая шашка больше, чем кортик, одно я понял сразу: командир для «Скифа» выбран чрезвычайно удачно.

«Скиф» строился в Италии как скоростной разведчик. При стандартном водоизмещении в три тысячи двести тонн он развивал скорость хода до сорока трех узлов.

После сдачи ходовых испытаний в Ливорно кораблю была выдана международной рекордной комиссией голубая лента. С лентой почета, протянутой от гюйсштока до клотика фок-мачты, от фок-мачты до грот-мачты и оттуда до кормового флагштока, — с голубой лентой, трепещущей над кораблем, сам окрашенный под цвет Лигурийского моря веселой светло-голубой краской, «Скиф» совершал переход в отечественные воды. Об этом любил рассказывать наш ППС — Сыркин.

В своей черноморской базе «Скиф» получил превосходную артиллерию и мощное торпедное вооружение.

Корабль принимал столько топлива, что мог без возобновления запасов шесть раз пересечь Черное море с востока на запад и обратно.

О Ершове говорили, что он любит езду на мотоцикле. Ему нравится, чтобы под ним трещало и стреляло, чтобы быстро мчалась земля. Вокруг корабля было море. Но и здесь на полном ходу все гудело и содрогалось.

Быстроходность, подвижность, прекрасные маневренные качества лидера восхищали самых горячих, самых неусидчивых командиров. Только сумей, если можно так выразиться, оседлать корабль.

И нетрудно было заметить, что яростный кубанец Ершов в этом седле чувствует себя уверенно.

К Одессе мы подошли ночью.

Сбавив ход, приближались к повороту.

Справа от нас, в районе лиманов, вспыхивали быстрые зарницы пушечных залпов, наблюдались взрывы, пожары, чернильно-синее небо прочерчивали цветные трассы огня.

Над морем качнулся луч прожектора, на короткое время слабо осветил лица сигнальщиков, пронесся дальше, погас. Мне казалось, что я уже чую носом дыхание знакомых ветерков.

Над горизонтом, между неподвижными звездами, по краям облаков рассыпались мгновенные красноватые блестки, где-то далеко вела огонь зенитная артиллерия — должно быть, наши крымские самолеты бомбили румынские позиции.

Передние корабли каравана уже втягивались в гавань, гудение боя на берегу теперь слышалось ясно.

— Можно ворочать, — доложил Ершову штурман Дорофеев.

— «Абхазия» уже вошла? — спросил тот.

— Вошла.

— Лево руля! — выкрикнул командир.

Корабль покатился влево.

— Вы видите тральщики? — запросил Ершов вахтенного командира. — Следите за ними, они остаются слева по корме.

Транспорты уже были в гавани и беспокойства нам не внушали.

На самом тихом ходу плеснула волна. Корабль лег на створы. Люди на мостике разговаривали вполголоса.

— То горит за Лузановкой, — сказал один из сигнальщиков.

— Да, точно, — согласился другой. — А знаешь, кто там?

— Что значит — кто?

— Кто держит оборону?

— Ну, кто?

— Морской полк, командиром Осипов.

— Полк Осипова знаю.

— А Тихонюка знаешь?

— Боксера Тихонюка, что ушел в морскую пехоту? Ну, знаю.

— Он там в первом морском полку.

Краснофлотцы помолчали, потом тот, кто тоже помнил боксера Тихонюка, сигнальщик Лаушкин, сказал:

— Не знаю только, что это за война у нас на кораблях. Интересно — как это  т а м  воюют? Сойтись бы вплотную — кто кого? Я его или он меня? А  т у т  что? Придешь, постреляешь и уйдешь. Несерьезно! — И еще тише: — Интересно, почему это отдают город за городом? Вот, кажется, сам пошел бы, дал бы фрицам духу.

— Пехота приуморилась, — отвечал другой, более рассудительный. — А тебя все равно не пустят. Тихонюку просто подвезло.

— И Блинников ушел, и Галайда ушел, и пулеметчик Постник ушел, да мало ли кто ушел! — с досадой и сожалением о том, что не ушли на войну только они двое, продолжал сигнальщик.

— Со всех кораблей отпускают: с «Червоной Украины» полтораста человек ушло, с линкора — пятьсот…

— Вот дают! — рассмеялся кто-то третий. — И не запнутся. Пятьсот бойцов с линкора. Что ж тогда линкору? Вверх брюхом опрокидываться — и всё.

— А ты, Лаушкин, еще раз попробуй — подай новому командиру, — не унимался сигнальщик.

Его друг теперь помалкивал.

Я знал обоих. Сигнальщику Лаушкину советовали обратиться к новому командиру, то есть ко мне, а Лаушкин, донбасский парень, уже оставил у меня рапорт: «Хочу защищать Одессу и Советский Союз как снайпер общества «Динамо». С оружием в руках прошу списать в морскую пехоту». И потому, вероятно, на совет друга повторить заявление Лаушкин теперь промолчал. И не напрасно: не отпустил бы я Лаушкина, даже будь к этому возможность. Как отпустить сигнальщика, который однажды, не подозревая, что я слышу его, подал товарищу такой совет: «Если хочешь стать хорошим наблюдающим, ты полюби воздух». — «Как так?» — «Да так, как полюбил бы свою девушку: не своди глаз!»

На сигнальном мостике как-то сразу все присмирели.

На осте, в море, было темным-темно. В районе Лузановки пожар разгорался. Дальше к востоку продолжали вспыхивать красные блестки фугасных взрывов, и вдруг среди них проскользнула, упала звезда.

— Вот и Одесса! — сказал штурман.

— Вправо не ходить, так держать, — послышался голос Ершова.

Слева от нас призрачной башней медленно двигался маяк, справа — тихий, безлюдный брекватер. Буксирный пароход оттащил боновые заграждения и держал их, как держат руками тяжелые ворота, пока мы проходили. Свистнул паровоз. Свистнул так, что у меня защемило сердце. Сколько мальчишеских радостей напомнил этот свисток паровоза в Одесском порту!

Всю ночь стоял шум разгружаемых транспортов. По мостовым гремели танки и артиллерия.

Утром я поднялся на мостик. Неожиданный туман скрывал город. Но вот туман рассеивается, открывая порт и верхние припортовые кварталы.

«Скиф» швартовался у этого причала дней шесть тому назад — и как за эти дни все вокруг изменилось!

В домах на обугленных и засыпанных битым стеклом подоконниках кое-где еще стояли горшки с цветами, но за этими мрачными окнами не было никакой жизни. Огнем и взрывами все было выброшено вон из обгоревших, надтреснутых каменных коробок. В порту — опрокинутые вагоны; мостовые в воронках; щебень, рваное кровельное железо.

Вдоль надтреснутой стены разрушенного здания на высоте второго этажа все еще нависал балкон, а под балконом на стене давно было выведено крупными размашистыми черными буквами: «Под балконом не стоять — грозит обвалом».

Я невольно улыбнулся, хотя впечатление от этого зрелища было резкое, щемящее.

— Да, курьезно, — услышал я за спиною добрый голос Дорошенко, а штурман Дорофеев не преминул констатировать:

— Вот перед вами тотальная война: раз-бум-били.

Всё бы острить! Мрачная шутка не понравилась ни мне, ни Паше Дорошенко.

Обозревая панораму города, я сразу нашел глазом старый, когда-то окрашенный светлой охрой двухэтажный дом над спуском в порт. Дом на Карантинной был пока цел.

— Вы, кажется, одессит? — опять заговорил штурман. — Есть родственники?

Я попробовал ему в тон небрежно отшутиться:

— Из родственников у меня там остался только старый каштан.