Десять минут, двадцать минут, полчаса — все слышался среди залпов кормовой башни и тарахтенья автоматов наглый, беспощадный свист: бомбы ставят столбами гладкую, штилевую поверхность моря.

Солнце всходило.

Из-за хмурого, еще не озаренного солнцем облака летела новая группа «юнкерсов».

Бомбы были тяжелые. Чаще всего они взбивали воду там, где только что прошумел корабль. Ершов, в кожаном реглане нараспашку, по обыкновению спешил с одного крыла мостика на другой; фуражка сбилась на затылок, чуб падал на глаза. Отбрасывая его и прикрывая глаза ладонью, он с изумительной быстротой оценивал обстановку и, не успевая шагнуть к рубке, уже выкрикивал:

— Лево руля!

Через несколько секунд корабль катился влево.

Командир уклонялся от бомб маневром, который называется описанием карданата. Рулевой Ветошкин перекладывал руль, и одновременно вахтенный старшина переводил рукоять машинного телеграфа на «самый полный вперед». Могучий организм корабля мгновенно откликался: в машинном отделении гребные валы от стремительности вращения казались неподвижными.

В ураганном, бешеном движении воды, в буруне, поднявшемся выше кормы, — бух… бух… — одна за другой две бомбы.

— Бум-бум-били! — неожиданно для самого себя произнес я.

— Нет, я перешибу вас! — кричит Ершов в небо. — Еще? Ну, давай еще. Бейте того, который справа… Артиллерист!

— Огонь по правому пикировщику! — командует артиллерист.

И, только что закончив карданат, командир снова кладет лево руля. Чутье подсказывало ему ходы в этой сетке бомб.

Он отдавал команду о повороте за несколько секунд до того, как бомбы отделялись от самолета, но в это же время на корабль пикировал другой бомбардировщик, и бомбы падали скорее, чем нечеловеческие усилия бойцов поворачивали корабль. Чаще всего Ершов направлял корабль прямо на пикирующий самолет, стараясь этим обмануть его и выиграть дистанцию, то есть заставить противника сбросить бомбы не в тот момент, когда это ему выгодно.

Происходила не поддающаяся расчетам, вдохновенная, азартная, насильственная, свирепая игра на выдержку, на боевую удачу. То, что завершалось вокруг корабля могучими всплесками воды, начиналось где-то в воздухе, над головой Ершова, хотя и казалось, что он ведет бой не только с небом, но и с неоглядными, почти одушевленными массами возмущенной воды. С веселым ожесточением он грозил кулаком ревущему пикировщику, а потом беззвучно опадающим столбам.

Заметив пикирующий самолет, Ершов издавал иногда короткий, резкий свист табунщика. И зенитчики, зная этот свист командира, подражать коему строго запрещалось, уже заглядывали за крыло мостика, по направлению вытянутой руки Ершова, и огненная трасса направлялась туда, куда только что показывал командир.

Сильно встряхнуло и потянуло корабль вправо.

Доносят:

— Имеется пробоина с левого борта в районе румпельного отделения… Заклинило руль…

Было без двух минут семь часов утра.

В помещения, заливаемые водой, бросились бойцы, оттуда — женщины с детьми.

Шли в ход кувалды, брусья и доски — моряки подпирали переборки. Гидротурбины и эжекторы высасывали воду.

Одесса! Первая бомба…

С водой боролся, как всегда чисто выбритый, аккуратный, неутомимый Усышкин. А у механизмов заклиненного руля работали Батюшков и старшина Рухимович, тот самый, у которого под Одессой погибло приданое для жены.

Скважина в двадцать пять миллиметров пропускает в час десять тонн воды. У нас расползлись швы по всей корме.

Но повреждение руля было еще опасней.

Аварийные фонари освещали плещущую в отсеках воду. Бойцы и командиры окунались в нее с головой.

Между прочим, в академии при защите дипломного проекта о рулевых конструкциях Батюшкова спросили: «Какие рули не заклиниваются?» Он отвечал, что такой системы не знает. «Гидравлические», — заметили ему. Батюшков тогда не мог ничего возразить, но вот действительность опровергла мнение теоретиков. Ввести в действие ручной привод не удавалось именно потому, что были повреждены гидравлические трубки.

Ершов требовал между тем поставить перо руля на нуль, поставить любой ценой, и мы сами знали, что иначе нам далеко не уйти. Держать корабль на курсе с заклиненным рулем можно, только маневрируя машинами за счет скорости хода.

Бурун за кормой сразу упал, как будто под кораблем, как под кастрюлей, потушили огонь. Еще немного — и корабль совсем остановится, облегчая задачу бомбардировщикам.

На корабле появились первые жертвы.

В этот трудный момент мне почудился плеск аплодисментов.

— Не сомневайтесь, аплодируют! — подтвердил Ершов, обращаясь к славному нашему спутнику, опять показавшемуся на мостике со своей сумкой и блокнотом.

Командир хитровато улыбнулся и просветлел в первый и последний раз за время этого боя.

— Вон, смотрите. Налетался.

Самолет снижался так, что сразу стало понятно, что он падает. Он резанул по воде концом крыла, и над водой вспыхнуло легкое, как пузырь, пламя. Черный столб дыма долго висел над морем.

— Вот вам и «башня смеха»! — деловито, как бы выступая в защиту артиллеристов, сказал Боровик. — Это же она накрыла.

Вал кормовой зенитной установки, той башни, которую мы установили на лидере после одесской операции, проходил через кубрик и вращался там, как карусель. Это веселило моряков. К тому же в расчете подобралось несколько украинцев, веселых и смешливых матросов. О своих пушках они говорили: «Та яки ж це пушки, це гарматы, а не пушки».

Веселую башню прозвали «башней смеха».

Сегодня гарматы от беспрерывной стрельбы пошли всеми цветами побежалости, но вслед за первым «юнкерсом» земляки сбили второго. «Башня смеха» тут же была переименована в «Первую гвардейскую».

Эту историю «башни смеха» я успел рассказать нашему гостю, но вообще для разговоров времени у нас не было. Помню только, что между двумя атаками «юнкерсов» он в свою очередь успел рассказать мне, как однажды на Карельском фронте он с бойцами отсиживался во время бомбежки в воронке, бойцы собирали вырванную с корнями травку с каким-то ласковым названием и полезную для здоровья.

— Как мило все это земное… Нет, на земле все-таки лучше, — признавался он скорее всерьез, чем шутя. — Очень симпатичные травинки… Но что сказать о Ершове? Это же бог войны!

О Ершове говорить мне не хотелось, но я тоже вспомнил зеленеющее деревце и лошадь, мирно потряхивающую головой на Новороссийском причале.

— Да, вы правы: все-таки лучше на травке… хотя бы и под балконом.

Не зная, о чем речь, Петров отвечал, тревожно оглядывая небо:

— Думаете, под балконом?.. Не знаю… Не знаю…

Из штурманской рубки выглядывал Дорофеев.

При втором взрыве на столе перед ним вдребезги разлетелось толстое стекло, а навигационной карты как не бывало. Дорофеев взял другую карту и нанес место по памяти.

Второй взрыв прошелся по левой скуле корабля. Корабль набежал на бомбу. Это было тяжелое повреждение. В носовых кубриках размещалось несколько сот безруких и безногих. И удивительное дело: впоследствии в осушенных помещениях нашли всего три или четыре трупа, все раненые своевременно выползли наверх.

Краснофлотец Ялов успел добежать до трапа, ведущего из котельного отделения, но тут, обожженный паром, упал. Вода привела его в чувство и подняла до отверстия люка. Он был единственным, кто спасся из затопленной кочегарки. Но пар кочегары успели стравить. Скрытый, «закулисный» подвиг трех кочегаров — Великанова, Шкляра и Губашкина — не меньший, чем подвиг двух оставшихся безвестными матросов миноносца «Стерегущий» в русско-японскую войну… Вот вам именно то, что усматривал в духе русского геройства Толстой: на одного «бога войны» сотни безыменных героев-исполнителей. Но я согласен, что, если бы в это утро бог войны не был с нами, было бы еще труднее.

Носовая часть лидера уходила под воду.

Море поднялось над кораблем, слилось, опять отшатнулось, но отошло недалеко — с полубака можно было достать его рукой.