Рядом сидела старуха и причитала:

— Ой, моряки, что же это такое? Спасите, моряки!

В шуме и общем движении старуху не замечали, и она хватала проходящих за ноги.

На камбузе белели горки начищенной с ночи картошки. Заправа для борща распространяла сильный, вкусный запах. Несколько женщин с детьми нашли здесь убежище и привычное занятие. Среди других забот об этом успел подумать наш комиссар.

— Мамаша, — успокаивала старуху одна из женщин, — заходи сюда, варим борщ для моряков. Заходи смелее!

И тут опять я вспомнил Юлию, Юлку, ее письмо: «О, как хотела бы я варить для вас борщ…»

Мы потеряли возможность продвигаться даже самым малым ходом — корабль заливало волной, напор воды гнул и выдавливал переборку. Корабль остановился. Сделалось тихо, страшно одиноко.

Я вспомнил баржу — и зримо представился мне уходящий в воду, покосившийся борт «Скифа»; я увидел себя, заливаемого волной, и вздрогнул: это необъяснимо окрашивалось неотступной памятью о Юлии…

Самолеты выжидательно кружились.

Требовалось затопить еще некоторые кормовые помещения, чтобы удифферентовать корабль, и Сыркин взялся за таблицы. Людям пятой боевой части выпало не меньше работы, чем артиллеристам на верхней палубе.

Понемногу нос лидера стал подниматься, корабль снова дал ход. Самолеты снова начали сокращать свои круги, и снова заговорили пушки.

— Как там у них с рулем? — то и дело запрашивал Ершов.

Выпрямить руль не удавалось. Батюшков предложил взорвать его. С этим согласился Сыркин и отправил Батюшкова на мостик доложить решение командиру.

От пулеметов валил дым, стволы поливали водой, черпая ее тут же на палубе красноармейскими касками. У пушек работали не только матросы, им помогали добровольцы. Среди стреляных гильз мужчины и женщины отыскивали пригодные снаряды, отброшенные из-за осечек или заеданий.

Группа женщин переносила раненых, делала перевязки. Всем морякам особенно запомнилась высокая и широкоплечая седая севастопольская женщина. С ее помощью вывели людей из румпельного отделения, вынесли раненых из носового кубрика. Имя этой женщины осталось неизвестным, и мы очень жалели об этом, когда по прибытии лидера в базу его команда была представлена к наградам. Безвестная женщина действовала смело, энергично, твердо, быстро освоившись с кораблем, показывая другим, как попасть в санитарный отсек, где у операционного стола работал наш хирург Тимофей Ляшко.

В страшной духоте, весь в поту, хирург Ляшко смело обрабатывал раны, меняя пинцеты и ножи, стараясь, чтобы капли пота не скатились на рану. Вот он взял раненого за руку, разрезал окровавленный рукав, из раны выпал большой блестящий осколок. Оперируемый матрос смотрел в подволок испуганно, мученическими глазами, но ни разу не застонал. Это был сигнальщик Лаушкин.

Батюшков пробирался на мостик к Ершову, когда его опять окликнул Воронихин. Отец и сын Воронихины несли в лазарет молодую девушку. Никто не сказал бы, что она страдает. Она глядела вокруг со странной прозрачной улыбкой, чистый девический лоб морщился, все в ней выражало смущение.

Батюшков торопился:

— В чем дело? Сейчас не могу…

Осколками сыпануло, как косым дождем.

— Какой шум, какой шум, — забормотал Воронихин.

Батюшков успел подхватить старика — он был ранен — и помог ему сойти в операционную.

— Эта девушка, — заговорил Воронихин, — она знает Варю… Хочет что-то рассказать вам…

Наступал четвертый час боя.

Мокрый с ног до головы, будто вынутый из воды (а, собственно, так оно и было), Батюшков докладывал командиру свой план, не забывая, что ему сейчас нужно разыскать девушку, знающую Варвару Степановну. Щеголеватый козырек его фуражки был сломан надвое.

Ершов смотрел на него горячим, злым взглядом.

— Что ж это у вас ничего не выходит? Водолазы работают?

— Работают. Пока установить причины заклинения не удается.

— А как переборки? Выдерживают?

— Справа пикирует самолет! — крикнул сигнальщик.

— Пикирует. Ну и туда его… Что я могу сделать? — двигая скулами, огрызнулся Ершов.

«Скиф!..» — вдруг почему-то вспомнил я, как еще прошлой осенью Сыркин отозвался о Ершове.

На вопрос командира Батюшков отвечал, что переборки выдерживают.

— Крепите дальше. Руль взрывайте, — приказал Ершов и поднял голову.

Самолет пикировал прямо на корабль, все более тускнея в колеблющемся над трубами горячем воздухе.

— Удачно вышел, — проговорил Ершов, закладывая руки в карманы, не сводя глаз с пикировщика. И вдруг спросил голосом, хриплым от утомления: — Утопит?

— Нет! — резко, с уверенностью выкрикнул я.

Ершов, как показалось мне, взглянул на меня удивленно, но с благодарностью.

А еще через несколько мгновений я и совсем не поверил себе: когда короткая цепочка бомб легла в стороне, в глазах Ершова блеснули слезы.

— Верно, не достал… — еще раз взглянув на меня и тотчас же отвернувшись, прохрипел он. — Но знаете что?

— Что? — шагнул я к нему: вдруг в голосе Ершова я услышал ту спокойную и строгую интонацию, с какою он говорил однажды, справляясь о судьбе Юлии Львовны. — Что? — переспросил я, но Ершов быстро шагнул от меня в сторону. На тугом широком затылке под краем фуражки сбились мокрые от пота волосы.

Командир уже не мог маневрировать даже машинами: к этому моменту «Скиф» принял до полутора тысяч тонн воды, исчерпав запас плавучести.

Для того чтобы несколько поднять нос, Сыркин затопил помещение в корме. С заклиненным рулем, чудовищно перегруженный, с машинами, не вырабатывающими против волны, это уже не был наш поворотливый, быстрый, надменный голубой «Скиф», а разбитая посудина, готовая зачерпнуть последнюю, роковую дозу воды.

Немцы, разумеется, видели бедственное положение корабля. На их яростные усилия добить голубой крейсер команда лидера отвечала последними усилиями спасти его. За борт продолжали выбрасывать все, что могли: котельный кирпич, конуса, параваны. Пробовали сбросить якорь — не удалось: над полубаком, мешая пройти, клокотал бурун в два метра. Рубили и сбрасывали за борт стойки для тента.

Всех, кто мог передвигаться, перевели на корму. Обед был готов, и многие не выпускали из рук бачки, от которых пахло борщом так неожиданно, так странно в этой обстановке.

Батюшков бежал обратно, высматривал ту раненую девушку, которая знала о Варваре Степановне и осталась на руках у седой плечистой незнакомки. Девушка лежала у камбуза. По-прежнему ее лицо освещалось странной, смущенной улыбкой, глаза были раскрыты, и Батюшков с трудом поверил, что она уже мертва. Ветер шевелил ее волосы.

До кормы Батюшков не добрался.

Всех нас сильно тряхнуло, как лукошко с грибами. Взрыв отдался дрожью по кораблю. Из строя вышли гирокомпасы.

— Вот этого еще недоставало! — кто-то возмутился рядом со мной.

Я взглянул — это был Петров. Он ухватился за поручни и клонился за борт, как бы собираясь травить.

— Вам худо?

— Всем нам худо, — справедливо заметил он.

Но одновременно с новыми повреждениями — дальше мы двигались по шлюпочному компасу — взрыв сделал то, чего не могли сделать Батюшков и водолазы: руль стал в нулевое положение.

Неожиданная удача сразу сказалась на маневре.

— Руль встал! — послышались радостные голоса.

Это было в девятом часу.

Все развитие боя 27 июня говорит о том, как важно на войне бороться за каждую мелочь, извлекать пользу из каждого нового стечения обстоятельств.

Случайность принесла нам громадное облегчение, но, несмотря на это, положение оставалось почти безнадежным: каждую минуту прибывало более двух тонн воды, а мы уже не могли сбросить за борт даже и такого веса.

— Сколько миль до базы? — угрюмо спросил Ершов у штурмана.

— Шестьдесят.

Командир корабля распорядился приготовить документы к уничтожению.

Только теперь я обратил внимание на то, что Ершов сбросил реглан и переменил китель на новый, с прикрепленным орденом Красного Знамени — памятью Одессы.