Замолк Петр Петрович. Ниагара продолжала реветь. То, что Петр Петрович только что сказал, то, как он сам кипел и плавился при этом, незабываемо. Постояли еще, еще послушали Ниагару.

— Ну, идем, Вадим, пора. Мы ведь ямщики — не кто-нибудь! И вон кого возим. — И обратился ко мне с усмешкой смущения, видимо, грубой шуткой стараясь прикрыть свое волнение: — Не задерживайтесь! Не задерживайте нас! Еще полюбуйтесь — и бегите к машине. Пора… Смотрите, как мужественно, с каким глубоким сознанием того, что иначе невозможно, сливаются вместе и обрушиваются с уступа громадные воды. О-го-го! Очень красиво! И как жаль, что не всякий обогащается этой красотой. Видят только бревно, вон то, что несется, сейчас, впрочем… и оно пойдет туда же… Не запаздывайте!.. А я, может быть, запоздаю, ничего не поделаешь — загадочная русская натура.

И вот вдруг — и так странно было внезапно услышать здесь то, что я услышал вместе с вековечным шумом Ниагары, — вдруг в этот шум вплелась песня, слова вплелись, и какая песня и какие слова!

Уже уходя все дальше и дальше, Петр Петрович запел:

Прошло время — и вот я снова и снова слышу над Ниагарой эту песню. Чудно! Над Ниагарой! Вижу перед собой могучее движение: плавная, все убыстряющаяся широкая река вдруг и совсем обрушивается в широченном своем размахе, и это уже не река, не вода, способная отразить в себе небо и облака, как сказал Петр Петрович, как он пропел потом, это чувство необыкновенной глубины, широты, мужественной силы, смелой и трагической решимости, с какою — согласен и с этим — не вода, а целые народы исполняют свою историческую судьбу.

Вспоминаю я еще и о том, как иной раз и теперь, подобно ямщику из песни, русский человек принимает свой роковой час. Я видел это. Так неотвратимо совершается грандиозное преломление и уход из жизни. Это знаем мы и по Толстому — со спокойной решимостью, мужественно, плавно, величаво.

Так живет русский народ, так воевал он (на Шипке, на Перекопе, под Ленинградом), так делал и делает он свое заповедное дело истории — где бы он ни был, куда бы его ни занесло, хоть за океан.

Ниагара, Ниагара, о богиня гордого и грозного шума!

Может быть, я проплыл бы мимо, дальше, не задерживаясь в Новороссийске, но, развернув свежую газету на переходе из Феодосии, я твердо решил сойти на берег.

Что же было тому причиной? Неужели газетный снимок, изображающий сбор винограда в совхозе «Малая земля», и две строки подписи с указанием имен лучших сборщиц богатого урожая?

Да! Этот снимок меня взволновал…

А теплоход, приближаясь к порту, уже шел обширной многоводной бухтой, и я старался разглядеть в бинокль знакомые места. Но как непохожи холмистые берега с их садами, виноградниками, чистенькими домиками на то, что приходилось нам видеть в тяжелые годы борьбы за Новороссийск!

Год и пять дней мы видели перед собою исконный черноморский город, захваченный врагом. Как призрак стоял он перед нами. Черные квадраты окон, остывшие трубы заводов. Каменная пустыня! И среди этой пустыни изо дня в день я разглядывал в бинокль окраину мертвого города, вглядывался в пустынный двор домика, к которому вплотную подходили почерневшие виноградники.

Я расскажу, чем примечателен был этот двор, почему я усердно высматривал его среди омертвелых, как на луне, камней, — искал так же усердно, как делал это сейчас, и нужно сказать — тогда с бо́льшим успехом.

Был у меня знакомый фурман Новороссийского порта, старшина грузчиков Петр Маркович Полыско.

Угрюмый Петр Маркович не во всем походил на грузчика: он был и не разговорчив, и не бранчлив, скорее даже кроток и очень любил книжки.

Во время спешной эвакуации города старшина четверо суток не отходил от лебедки, и поэтому он не успел спасти свою семью, жену и взрослую дочь Ксюшу. Прямо с пристани от трюмов и портальных кранов, прыгнув на борт последнего катера, Полыско ушел из-под вражеских выстрелов.

Он был очень нужен в военной базе, но упорно просил у начальства откомандировать его с береговых погрузочных работ на сейнеры, совершающие по ночам рейсы к берегу Малой земли, и он своего добился.

На радостях, что ли, необщительный человек разговорился со мной. Мне даже показалось, что в глазах у Петра Марковича блеснула слеза.

— Вы правильно подмечаете, — сказал Петр Маркович, отворачиваясь в сторону. — Верно: у человека кошки на душе. Это вы угадали. А почему? Почему кошки? — С тихим ужасом Петр Маркович отвечал на свой же вопрос: — У меня ведь там остались… я не успел за ними, — у него перехватило дыхание, как будто он хлебнул горячего. — А там, что там? Вы сами знаете, что и как там. Потому я на сейнер напросился, что с него ближе до дома. Все-таки! Пойдем к берегу — и я и они дышим одним воздухом. Все-таки легче. А то просто смех: направили меня в Батуми, там — на лебедку. Курорт. А мне тут и солнце не светит… И есть у меня к вам одна просьба, — голос у Полыско опять потускнел, стал угрюмым, видно было, человеку нелегко изложить свою просьбу. — Дело вот в чем: я, как знаете, хожу только по ночам и берега не вижу, только тогда, когда светят немецкие сабы. А вы бываете на переднем крае, видите Станичку днем. Не откажите!

И тут Петр Маркович изложил свою просьбу — хорошенько рассмотреть с какого-нибудь бугорка Малой земли его, Полыско, дом на окраине Новороссийска. Сообщил и приметы, по каким следует искать сей дом: среди двора старый колодец, высокая акация, на черепичной крыше голубятня, а главное — к самому забору подходит виноградник совхоза. За воротами — трамвайная станция.

Вот мы с товарищами и разглядывали каменистый двор с расщепленной снарядом акацией и бесплодный виноградник за разбитой стеной. Увидели и колодец. Но колодец на новороссийской окраине — не редкость.

Было установлено, что оттуда, с того двора, из погреба стреляет немецкая танковая пушка. Было известно, что пушка эта на заметке у «длинноруких». «Длиннорукими» назывались наши батарейщики на прибрежных холмах Цемесской бухты. Каждую минуту они могли накрыть двор с немецкой пушкой…

Но что же мог я поведать Петру Марковичу?

При ближайшей встрече я сообщил ему, что, дескать, дом стоит. Стоит, дескать, на своем месте. Есть и акация — надломлена, но еще держится, даже похоже, что с весною день ото дня все больше зацветает. Людей же не видно и в бинокль.

— Не видно никого? — угрюмо и горько переспросил Петр Маркович.

— Никого. Ни человека, ни собаки. Но вы же знаете, Петр Маркович, — прикинулся я сердитым, — что там днем и за водой не побегут. Все как на ладони, «длиннорукие» сразу срежут.

— Ни человека, ни собаки, — подтвердил Петр Маркович, и это утверждение, как ни странно, развеселило его. — Это добре! Верьте мне, мы еще там будем. Мы еще покушаем винограда.

Трудным был тот год. Редко кто заговаривал о своем горе. Но все в беспрерывном труде готовили час победы. Сейнеры Петра Марковича переправили на Малую землю не одну тысячу бойцов, не одну тонну боезапаса…

Однажды мне сообщили, что Полыско ранен и просит зайти к нему в госпиталь. Это была наша последняя встреча. Петра Марковича нещадно посекли осколки авиабомбы, разорвавшейся у борта сейнера. Небритый, забинтованный, Петр Маркович смотрел на меня слегка воспаленными глазами и ждал. Я понимал, чего он жаждет.

Стараясь бодро глядеть в эти глаза, я сказал:

— Стои́т! Стои́т, Петр Маркович. Все на месте. Акация расцвела-таки… Прямо-таки оделась на свадьбу. И вы верно говорите: мы еще попробуем винограда прямо с лозы. Ваша Ксюша не обидит нас. Очень я хотел бы увидеть вашу Ксюшу. Очень! Какая она?

— Ну, спасибо, — с печальной благодарностью проговорил Петр Маркович. — Опять угадали. Моя Ксюша и точно готовилась справлять свадьбу… Старшину второй статьи Алешку Шувалова не знаете ли?