Вероятно, я все еще думал о том, что услышал от капитана, может быть, ждал, что вот-вот послышится голос Вали. Особенно поразило меня замечание, что девушку будут разыгрывать — о-го-го! — в хоккей, не в шахматы, а в хоккей. Может быть, я думал и о другом: вот уже несколько дней, особая, как мне объяснил радист, структура воздуха на этих широтах мешала принимать Москву… Я задремал, может быть, заснул.

— Совсем как в деревне, — услышал я Валин голос. — Не спите же, нельзя спать, послушайте: совсем как в деревне.

Я проснулся.

Действительно — меня будила Валя, будила настойчиво, взволнованно. Лохматая ее головка, блестящие глаза, ладошка, поглаживающая меня по плечу. Поблизости никого не было. На мгновение я почувствовал тепло ее щеки.

Слегка пахло духами. Шумел океан, веял ветерок, лаяла собака.

— Верно. Собака, — удивился я, — почему собака? Что это такое?

— Ну, вот и проснулись, — улыбнулась Валя, засмеялась. — Собака. Совсем как в деревне. Это мы пришли в точку, скоро стыковка. Я хочу с вами проститься… хотя мы и незнакомы, — добавила она. — Можно?

— Валя! Конечно, можно, я и сам хотел…

— Ну и почему же? Мне тоже так хотелось, — девушка замялась, — к вам. Вы так интересно говорили тогда о романтике. — Валя вспомнила мою беседу с пассажирами-рыбаками, о которой упоминал и капитан. — Вы правильно считаете: волнение души — и всё!

— Волнение души… Да, да…

Я начинал разбираться в действительности. Теплоход продвигался самым малым ходом. По-прежнему мерцало и искрилось небо высоко над нами, а справа по борту покачивались огни поджидающего нас судна. Дальше, в темной бездне, уже занималась заря, светло отделяя горизонт: луна собиралась показаться с минуты на минуту. Над океаном, как в деревне на околице, несся заливистый с повизгиванием собачий лай.

— С китобойца, — весело пояснила Валя. — У них там собачка. Даже видно, как бегает по палубе. Лохматая.

— Вы же сейчас туда?

— Туда, — отвечала Валя.

— И вам не страшно?

— Не должно быть страшно то, чего хочешь, — отвечала Валя.

— Ишь ты какая! А вдруг зажмут?

Девушка подумала, проговорила:

— Нет! Я смотрю на других… и на вас. Вы такой важный, а зачем отправились с нами? Разве не страшно? Качает, может похолодать, все бывает в океане. Зачем поехали? А я вам скажу, зачем, можно?

Я даже немного растерялся. Валя опять подумала, спросила:

— В Сидими были?

— Был.

— И в совхозе?

Я начал догадываться, что интересует Валю.

— И в совхозе.

— И в панторезке?

— И в панторезке.

— Видели?

— Видел.

Валя спрашивала: видел ли я, как срезают панты у оленей. Но мне было неясно, какое это имеет отношение к моменту, и Валя пояснила:

— Мне однажды попалось в книжке: для того, чтобы увидеть красивое, ну, достичь его, достичь цели, иногда нужно побороть страх, грубость или мерзость. Нужно уметь это. Я не понимала, как это так — через страшное красота. Но сейчас в Сидими увидела в панторезке, как сначала ловят и зажимают оленя, его страх — он ведь весь дрожит, — ужас, боль — у него ведь все в глазах… А потом… Помните, что потом? Ох, я никогда не забуду того внезапного оленьего прыжка из-под руки палача, когда его выпустили. Секунда — и в ноздри ему дунула воля! И как прыгнул он! Боже мой! Какая красота! Я все время сейчас об этом думаю.

— Понятно, — отвечал я.

Лайнер застопорил, лег в дрейф.

У борта плескала вода, хоккеисты затихли. Мы с Валей стояли плечом к плечу. Уже совсем близко покачивалось на волне ярко освещенное судно с пушкой на высоко приподнятом носу, и было видно, как по низкой его палубе среди китобойцев, стоящих в важных тяжеловатых позах, туда и сюда бегала лохматая собачонка. Она еще не угомонилась, но ее лай теперь казался миролюбивым, примиренным, созвучным с тихим плеском волны.

— Интересно, как ее зовут. Наверно, Бобик. Или Трезор. А может, Космонавт, — и Валин голос стал теперь задумчивым, как бы даже утомленным, — почему бы это?

Мы помолчали. Мне было приятно и тревожно рядом с этой девушкой. Тепло ее щеки теперь, конечно, мне уже только чудилось. Зачем эта встреча? Этот разговор, эти волнения, какая-то непростая заинтересованность в чужой женской судьбе? Странно — почему бы это? Откуда? Нужно было что-то говорить, девушка, несомненно, ждала этого, но от всего, что случилось неожиданно и не просто, так же не просто было произносить какие бы то ни было слова. Странно, конечно! И я почувствовал облегчение, когда девушка сказала сама:

— Ну, вот мне и пора. Смотрите: там уже спускают шлюпку. Сейчас придут.

— За вами?

— Да, и за мной.

— И вам все-таки не страшно? — все, что нашелся я промолвить.

— Я уже сказала вам, — сердито отвечала девушка. — Не должно быть страшно. Пойду!

— У вас уже готово?

— Готово. Алексей Ефремович сидит на чемодане, а я вот так, как есть, — и девушка провела ладошками сверху вниз, от нежной оголенной шеи к коленям, обтянутым все тем же тонким гимнастическим трико, тряхнула головой, гибко нагнулась и, подняв что-то от палубы, протянула мне: — А это — вам. На память. Спасибо!

— Что это?

— Моя любимая штучка. Она давно у меня, была еще школьницей. Возьмите. Если интересно, Алексей Ефремович расскажет вам, откуда она. Я ему рассказала. А брать ее с собою не нужно, нет, не нужно, пусть лучше вам на память… Прощайте! Спасибо!

Если бы даже я и хотел вернуть подарок, я уже не мог этого сделать: девушка стремительно сбежала по трапу вниз, на спардек, ушла.

У меня в руках осталась мраморная головка мадонны — тонкой, очевидно, старинной работы.

На палубах уже начиналось то оживление, какое всегда бывает на судне в случаях рейсовых происшествий, и, как всегда, главным в этой беготне, переноске вещей среди боцманских приказаний и окриков было приготовление к передаче почты: мешок с письмами китобой доставит к себе на флотилию, ящички и тючки с посылками. Матросы были довольны, что китобоям предстоит такое удовольствие.

— Пульсирует! — радостно воскликнул матрос, добавляя еще один тючок и прощупывая его.

Пульсирует — еще бы!

Бот подошел, и его вздымало волной у борта. Уже подавали концы. Крики. Приветствия. Здоровенные парни в кожаных шапках-штормовках, в оранжевых спасательных жилетах нетерпеливо перекликались с нами.

Сбросили штормтрап, и немедленно — один за другим — китобойцы, как пираты, стали взбираться на богатое наше судно — лайнер. Люди, которых забирал китобой, толпились тут же на спардеке, спускали в бот свои вещи. Но Вали среди них не было видно. Китобойцы с поразительной находчивостью зашныряли в лабиринте палуб, ходов, трапов и отсеков большого пассажирского лайнера в поисках бара и водки.

Начали сгружать почту, людей, направляющихся на китобойную флотилию. Вали все не было.

Я увидел Валю позже, когда она, вдогонку за повеселевшими парнями-китобойцами, перекинувшись через фальшборт, начала быстро, смело спускаться по зыбкой канатной лесенке, крепко ухватывая пальцами ступеньку за ступенькой. Почему-то мне вспомнилось, как в детстве мы, сорванцы, ухватывались за длинный канат, кружась на гигантских шагах, взлетая с замиранием сердца на воздух. «Волнение души», — пробормотал я.

Мы разошлись с китобоем при высокой полной луне.

Все еще слышался над океаном утихомиренный лай. Вероятно, Валя теперь поглаживала собачку.

— Она плакала у меня в каюте, — вдруг сказал Алексей Ефремович.

От неожиданности я переспросил его:

— Кто плакал?

— Лобзикова. Плакала, черт бы ее побрал, совсем расстроила. Такая же сумасшедшая, как все вокруг.

Что мог на это сказать я?

Мы с капитаном снова сидели на юте в шезлонгах. Снова на полном ходу шелестела за бортом, переливаясь под луной, волна. Над головами, полное огненной и безмолвной жизни, простиралось небо, на востоке залитое теперь лунным сиянием. Далеко за кормой еще виднелись огоньки китобоя. Они ходили вверх-вниз и покачивались вместе со звездами — усиливалось волнение.