— Я по поводу вашей пьесы. Видите ли, я, помимо прочего, пайщик бразильского журнала, и хочу приобрести у вас «Ревизора» для публикации и для постановки на сцене.

— Приобрести?

— Я знаю, что международного авторского права пока не существует, и в России, да и во многих странах действует метода «цап-царап», всякий волен публиковать переводы без ведома автора и без малейшей оплаты. Но император дон Педру этого не одобрял, и потому надежнее будет заручиться вашим согласием.

— Как вы себе это представляете?

— Мы подпишем договор. Вы даёте мне исключительное право на публикацию перевода «Ревизора» на португальский язык и постановку вашей пьесы в Бразилии, Португалии и подвластных им территориях сроком на двадцать пять лет. Я со своей стороны, выплачиваю вам вознаграждение, скажем… в сумме шести тысяч франков. Две тысячи сразу по подписании договора, если пожелаете — рублями на ассигнации, две — через четыре месяца, и две — через восемь.

— Но… Я через четыре месяца намереваюсь быть в Германии… Или Франции…

— Это не препятствие, напротив. У меня открыт счет в Banque de France, и вы получите деньги без потерь на переводы.

— Я… Я не знаю…

— Я не тороплю вас. Посоветуйтесь со знающими людьми, подумайте, но уверяю — цена хорошая.

— Слишком уж… хорошая, — усмехнулся Гоголь.

— Не ищите подвоха. И я не стану скрывать, что намерен получить с этой сделки прибыль. Я не меценат, я предприниматель. Взаимовыгодная сделка может побудить вас и впредь предлагать мне свои работы, а я буду стараться на них нажиться. Такова уж моя плантаторская натура.

— Вы думаете, на «Ревизоре» можно нажиться?

— Ситуация со взяточниками-чиновниками понятна каждому, независимо от языка, веры или цвета кожи. Да, можно. Обыкновенно к нам на гастроли приезжают португальские труппы, я же хочу сделать обратное — чтобы бразильская труппа поразила Португалию. И ваша пьеса как раз для этого подходит. В ней говорится о далекой России, потому ни бразильская, ни португальская цензура ставить палки в колеса не станет. Но зрители, зрители поймут. Я снял квартиру в доме Давыдова, то бишь статской советницы Бугаковой, в Сорокинской улице. До полудня я всегда дома, а если уведомите заранее — то и в любое время.

На нас поглядывали: о чём это Гоголь толкует с бразильянцем?

О деньгах, друзья мои, о деньгах. Если рукопись можно продать, то её можно и купить.

Если это кому-нибудь нужно.

Авторское отступлениеБразилия создана рабским трудом. Рабов в неё завезли на порядок больше, нежели на территорию Северо-Американских Соединенных Штатов, и существовало рабство там вплоть до 1888 года. Как им жилось? Всяко. Рабы были недешевы (на порядок дороже русских крепостных), и потому с точки зрения экономики было выгодно содержать их в приемлемых условиях. Фаддей Беллинсгаузен (знаменитый русский мореплаватель, открывший Антарктиду), осенью 1819 года побывал и в Бразилии. Он писал, что на кофейных плантациях один раб ухаживает за тремя тысячами деревьев, а одно дерево в среднем приносит один французский франк прибыли в год. То есть раб приносил хозяину три тысячи франков, в то время как русский крепостной мужик хорошо, если пятьдесят. Не растут у нас кофейные деревья, а урожайность зерновых в нечерноземных губерниях невелика. Франк в то время был приблизительно равен рублю на ассигнации. Что такое рубль? Пресловутая корова в 1836 году стоила аккурат 25 рублей. Имение Пушкина, Михайловское на восемьдесят ревизских душ, которое по смерти матери требовалось разделить между А.С, братом, сестрой и отцом, он был бы рад продать за сорок тысяч, да не нашлось покупателя. А бутылка шампанского стоила от восьми до двенадцати рублей. То есть выставив гостям полдюжины шампанского, помещик тратил стоимость двух, а то и трех коров. И ведь тратил! Залезал в долги, но тратил! «Лопни, но держи фасон». Сестры Екатерина и Александра, жившие вместе с сестрой Натальей и её мужем, вносили свою долю в расходы за кров, стол и т. д. и потому знали хозяйство Пушкиных до копейки. Гоголь — другое. Гоголь не был придворным, Гоголь не был женат на красавице, Гоголь не претендовал на древность рода, и потому жил скромно, шампанским не угощая. Свои потребности он исчислял в полторы тысячи рублей в год, но имел их не всегда.

За чашкой кофия

— Байс, не стыдно тебе?

Байс смотрел на меня спокойно, всем видом показывая, что нет, не стыдно. Ну, поймал голубя, ну, съел — что в этом постыдного? А ты не зевай, если голубь!

— Интересный у тебя кот, — сказал Давыдов. — Просто пират, рыжий и наглый. И имя какое-то морское, Байс!

— Похоже, — согласился я. — Байс, гюйс, бимс… Но нет, не морское. Байс — это зловредный дух индейской сельвы. Мелкий воришка. Если в хозяйстве что-то пропало, вилка, штопор, катушка ниток или что-то в этом роде, значит, байс утащил. Он котенком шалил много, то со стола украдет, то еще где-нибудь, вот и прозвали — Байс. Сейчас-то нет. Не крадёт. Приучили к порядку.

— Голубя-то он ловко спроворил.

— Такое уж у него естество. Байс не домашний кот, он даже и не кот вовсе, а ягуарунди — маленькая пума. Дикий зверь. Охотник.

— И как он оказался у тебя?

— Индеец принес.

— Подарил?

— Обменял на стальной нож. Они приручаются, ягуарунди. Если с детства среди людей. Истребляют крыс, спасают хозяйское добро. Или вот голубей ловят.

Мы сидели у меня, в малой гостиной, и ждали, когда Мустафа принесёт кофе. За ту неделю, что я живу в новой квартире, сложилась привычка — в одиннадцать часов приниматься за кофе. Кофе Мустафа готовит отменно, и Давыдов тоже пристрастился к зелью. Это хорошо. Одна чашка кофе утром — и через три года инсульт минует Дениса Васильевича Давыдова. Проживет лет на пять больше, нежели на соседней ветви Большого Баньяна. Или на десять.

Мустафа принес кофе, крепкий, ароматный. Думаю, запах разнесся далеко: окно, смотрящее на улицу, по случаю теплой погоды открыто, автомобильного чада нет и ещё долго не будет, и по прохожему, что шагах в двадцати от нас, видно: чует!

— Чудный кофий! — сказал Давыдов. Да, кофий сейчас — он. Мужского рода. Потом превратится в кофе, а род останется — по традиции. — Выпьешь, и заботы отлетают.

И он вздохнул.

— Что за заботы, душа моя? — спросил я генерала.

— Да с домом. Купец, что держит магазин в первом этаже, пристал — срежь, да срежь ему плату, а то, мол, уйдёт.

— Какой негодяй! И много просит срезать?

— Две тысячи! При тётушке платил десять, а теперь хочет восемь, каналья!

— Гони его прочь, и сдай другому.

— Да… Где его, другого, возьмёшь? Я же тут ходов-выходов не знаю, да и не пристало мне, генералу, знать.

— Вздор, вздор. Зачем самому знать, ты этому… как его… Афанасию поручи. Не генеральское дело редуты строить, генеральское дело — знать, где эти редуты строить.

— Афанасий говорит, что и в самом деле цена упала по всему городу.

— Давай спросим. И да, пусть и Антуан будет, послушает. Ему полезно будет, русскую жизнь посмотреть. Ты не против?

— С чего мне быть против? Пусть.

Афанасий и Антуан явились быстро.

— Ваше сиятельство, цены летом падают, каждый скажет. Такая ситуация. В июне найти наёмщика трудно. Торговля замирает летом-то, — говорил Афанасий.

— Вот видишь, — обратился ко мне Давыдов. — А мне эти две тысячи очень бы пригодились. Я, брат, в журнал хочу вложиться.

— А давай поручим дело Антуану.

— Ты думаешь?

— Вреда ведь не будет. Антуан курсы коммерции слушал, авось что дельное получится.

— Ну, пусть, — с сомнением сказал Давыдов.

— Только вот что, душа моя. Ты в разговор не вмешивайся, на купца этого совсем не смотри, будто не видишь и не слышишь. Ты поэт, герой, генерал, что тебе купец? Смотри в окно, или вон на Байса. На меня. На Мустафу. На Антуана тоже смотри. А на купца не смотри. Это важно.