— Три романа? Я никогда не писал романов!

— Вот и славно. Значит, твои романы будут новым словом отечественной словесности. Оригинальными, свежими, живыми.

— Ты думаешь, три романа покроют долг в двадцать тысяч?

— Еще и прибыль дадут. Рассказывают, что Государь, ознакомившись с пушкинским «Годуновым», посоветовал переделать его в роман наподобие вальтер-скоттовского. Очень умно посоветовал!

— Разве?

— Вальтер Скотт одним своим романом зарабатывал семьдесят пять тысяч франков. В среднем. И писал два романа в год. Получается, сто пятьдесят тысяч в год. Хороший заработок, согласись.

— Где я, а где Вальтер Скотт!

— Вот именно, брат гусар, вот именно! Вальтер Скотт умер, а ты бодр и полон сил! Твой жизненный опыт несравненно богаче опыта Вальтера Скотта! Ты, повторюсь, воевал с Наполеоном, приводя того в смятение, а Скотт всё больше книжным знанием пробавлялся. Ты напишешь лучше!

— Но у нас не Англия! У нас нет такой привычки к чтению, как в Англии!

— Тут ты прав. Пока нет. И потому семидесяти пяти тысяч за роман выручить не удастся. А вот пятнадцать, а то и двадцать тысяч — удастся. Это я тебе как плантатор говорю. Три романа ты напишешь в два года.

— Никогда!

— Ты только начни, а там увидишь. Роман будет в двадцать листов, три романа, значит, в шестьдесят. По триста рублей за лист — ты заработаешь восемнадцать тысяч. Опять хорошие деньги. Плюс славу первейшего романиста, что дороже денег.

— Романы, — проговорил Давыдов чуть ли не с отвращением.

— Это будут не просто романы, а романы авантюрные, захватывающие, от которых не оторваться. Выпуски моего журнала, в котором будут главы твоего романа, будут ждать с нетерпением по всей России! Пиши о том, что лучше тебя никто не знает, о войне двенадцатого года. Пиши героя с себя, но измени, конечно. Пусть это будет юный корнет, из обедневшего дворянского рода, умный, дальновидный, отважный, не робеющий перед начальством, не презирающий подчиненных. Дай ему атрибут…

— Что?

— Присущее умение. Например, он отлично стреляет из пистолета, и может на скаку поразить неприятеля на двадцати шагах сто раз из ста.

— Такого не бывает.

— В жизни не бывает, а в романе бывает. Пусти его по жизни, пусть спасет княжну, раскроет польскую или британскую интригу, накажет наглого бретера, познакомится с алхимиком, и так далее, и так далее. Дай ему двух-трех верных друзей, проведи по ночной Москве или Петербургу, ну, сам решишь. Стоит только начать, — настраивал я на успех генерала.

— Это, пожалуй, можно, — медленно проговорил Давыдов. — Это будет интересно.

Увяз коготок, увяз!

— Проходите, проходите, граф, — Огонъ-Догановский встретил гостя у чёрного хода. Посетитель, граф N., не любил лишнего внимания. Он и никакого внимания не любил здесь, в чужом городе, и потому оделся, как одеваются титулярные советники на жаловании в триста рублей или около того. Такими титулярными советниками Петербург кишмя кишит, никто на титулярных советников не смотрит, никто титулярных советников не запоминает. Мелкие пташки эти титулярные советники. Воробышки.

Граф скользнул внутрь.

— У вас кто-нибудь есть?

— Нет, никого. В этот час мои баранчики спят, — Василий Семенович называл тех, кого обыгрывал, «баранчиками» не из презрения, а, скорее, любя, как любит настоящих баранчиков хозяин отары. Стричь — это обязательно, но стричь ласково и аккуратно, чтобы приходили ещё и ещё. Пока не наступит пора шашлыка.

— Желаете что-нибудь? Чаю, кофию? Есть свежайшие пирожные, только из пекарни.

— Я сегодня натуральный русский, — сказал граф, — а потому прикажите подать водки и закуску попроще.

Тотчас на столе появился графинчик «зубровки», буженина и маринованные маслята.

— За наших братьев, страдающих в проклятой Сибири! — сказал граф и выпил первую рюмку.

— «Темницы рухнут, и свобода их встретит радостно у входа, и братья меч им отдадут!» — ответил хозяин.

— Хорошо! Сами придумали?

— Местный стихотворец, Пушкин.

— Всё равно недурно. Он нам сочувствует?

— Он бывает полезен.

— Даже лучше. Сочувствующих идиотов в России немало, а полезного поди, сыщи.

— Пушкин не идиот, — возразил Василий Семенович, смоленский помещик польской крови.

— Он с вами играл?

— Играл.

— Значит, идиот. Много проиграл этот Пушкин?

— Двадцать пять тысяч. Шесть лет назад. Средств расплатиться полностью у него никаких нет, да и не предвидится.

— С тех пор и на крючке, — утвердительно сказал граф.

Хозяин спорить не стал.

Граф снова выпил рюмку водки.

— Наша, польская! Я слышал, что две недели назад с вами играл генерал Давыдов, и крупно, крупно проиграл.

— Проиграл, — подтвердил хозяин.

— А потом за него эффектно расплатился барон Магель, не так ли?

— Да.

— Вот прямо перед свидетелями вывалил на стол двести тысяч.

— Положим, не двести тысяч, а шестьдесят, но да, заплатил прилюдно.

— И вексель на сто тысяч бросил в камин?

— На двадцать.

— И двадцать немало.

— Гусар же. Они оба гусары, Давыдов и Магель, а гусары любят широкие жесты.

— Он богат, Магель?

— У него поместье в Бразилии, как посчитать? Но деньги водятся, то факт. Обещал вернуться, поиграть.

— С ним осторожно. Я кое-что слышал. Он мастер передергивать. Но ладно, шестьдесят тысяч — тоже знатная добыча. Нашему делу деньги нужны. За деньги в России можно купить почти всё и почти всех.

— Без сомнений.

— Тогда к делу.

— Всё приготовлено, — Огонъ-Догановский снял с полки толстый том в кожаном переплете.

— Что это? — спросил граф.

— Удобное хранилище для денег. Шкатулка в виде книги. Один господин пришел к другому господину за книгой, обычное дело. Сам сделал. Собственноручно. Успокаивает, знаете ли.

— Успокаивает? Ну, пусть. Откройте, я посмотрю.

— Вы мне не доверяете? — вспыхнул игрок.

— Доверяй, но проверяй, так учит наш приор. Если вас это тревожит, скажу, что меня тоже проверят.

— Вот, смотрите. Застежки препятствуют внезапному самооткрытию хранилища. Расстегиваем застежки, по одной. Это непросто, но так и задумано. Целее деньги будут. Сначала первую расстегиваем, потом вторую, — заняло это минуты полторы.

— И что дальше?

— Дальше просто открываем. Как ларчик. С небольшим усилием, — и хозяин раскрыл книгу.

— Это вы так шутите? — спросил граф.

В шкатулке лежали карты. Дюжина запечатанных колод.

— В ваших руках карты превращаются в деньги, согласен. Но в моих руках… — граф поднял руки и пошевелил пальцами. — В моих руках…

— Нет, я не знаю! Это слуги! Слуги подменили! Дайте мне неделю, и я соберу всю сумму! Слово чести! — пот катился по бледному лицу Огонъ-Догановского, хотя в комнате было совсем не жарко.

— Чести? Ну, хорошо. Даю вам один день, — и граф налил себе водки в третий раз.

Сюрпризы

Последнее время мы пьем кофий втроем. Я, Давыдов и Перовский. Утром, ровно в восемь. А в половине девятого принимаемся за работу. Денис пишет роман «Приключения русского корнета», хотя со дня на день собирается отбыть в симбирское поместье. Говорит, что накатило вдохновение, а вдруг в дороге пропадёт? Пишет помногу, и пишет недурно — даёт мне вечером на прочтение. А Перовский хлопочет по журналу. Бразильское снадобье его исцелило, и высвобожденная энергия тела и духа требует немедленного применения. Вот и применяет.

А я… Я — это другое дело.

Конечно, долго это продолжаться не будет. Давыдов уедет-таки в деревню, Перовский построит день под себя, но привычка пить кофий останется. Кофий по-турецки, а вприкуску — рахат-лукум. Все мы немножечко турки, каждый из нас по-своему турок.

Вошёл Мустафа с серебряным подносом, на котором лежали конверты.

— Господа! Прибыла утренняя почта!