Я помолчал. Помолчала и Александра Федоровна.

— И опять далее. На днях в театре на представлении «Африканского Льва» случается очередной скандал. В словах барона д’Антеса «Мы все одна семья», обращенных к жене и свояченицам, господин Пушкин услышал казарменное оскорбление, натурально впадает в бешенство и пишет оскорбительное письмо господину барону Геккерену-старшему. Дуэль — вопрос времени, и самого скорого времени.

— Я была свидетельницей этого скандала. Но неужели господин Пушкин желает стреляться с посланником?

— Нет, стреляться он будет с бароном д’Антесом. То есть я надеюсь, что не будет. Потому что… — я взял паузу.

— Потому — что? — спросила императрица.

— Потому что в натуральном бешенстве господина Пушкина нет ничего натурального. Ну, один раз случилось, тогда да. Ну, два. Но пять раз! Пять раз за год на грани дуэли — это перебор.

— Шесть. Вы забываете свой конфликт с господином Пушкиным.

— Я здесь лицо причастное, и потому не включаю тот случай по причине субъективной оценки.

— Какова же причина поведения господина Пушкина, барон?

— Как человек с медицинским опытом, как дипломированный врач, я уверен, что бешенство Пушкина есть признак болезни. Душевной болезни. Я в этом совершенно уверен.

— Он… Он сошел с ума?

— Не в обычном смысле. Я не буду утруждать вас медицинскими терминами, да среди медиков и нет единого взгляда на душевные болезни, голова для многих предмет тёмный и обследованию не подлежит, но он опасен. Для себя, для окружающих. Он может быть убитым на дуэли. Он может убить на дуэли. Он может убить жену — в припадке ревности и своего ненатурального бешенства. Возможно — только возможно — что это проявление так называемого кризиса среднего возраста. В этом случае полгода или год, проведенные в тишине и покое, вне тревог и волнений, могут поправить дело.

Здесь, в России, я не врач, и слово мое веса не имеет.

— Но?

— Но у нас, слава Всевышнему, не какая-нибудь Франция, у нас самодержавная монархия. Император может принять меры незамедлительно.

— Какие же, по вашему, это должны быть меры?

— Объявить поведение господина Пушкина следствием нездоровья. Собрать консилиум специалистов по душевным болезням, я готов сделать на нём доклад. Отправить господина Пушкина в его имение для поправки здоровья с запретом покидать его вплоть до соответствующего распоряжения. Придать господину Пушкину опытного врача для наблюдения за состоянием последнего. Хотя бы до мая.

— А что в мае?

— А в мае, если состояние господина Пушкина позволит, отправить его в длительное морское путешествие, которое и расставит точки над и. Но это потом, а сейчас нужно действовать срочно — спасти российского поэта от его самого.

— Это непросто, — ответила императрица.

Но я видел, что она пришла к решению.

Чтобы она — да не смогла?

— Это будет мальчик, — сказал я в спину удаляющейся императрице.

Авторское отступление

Пушкин — душевнобольной? Ну, учудил автор. Положим, да, вспыльчив, но это от искренности чувств и африканских корней, а так — ну не может быть, он же наше всё!

Но беспристрастное изучение и мемуаров о Пушкине, и собственных его писем заставляет думать иначе. Взбешен, взбешен, взбешен — слишком часто это повторяется. И потом, само число дуэлей не может не наводить на мысль, что Пушкин человек чрезвычайно вспыльчивый. Даже для первой половины девятнадцатого века. Наследственность, если разобраться, тоже… настораживает. Предки Пушкина своих жен убивали, жен морили голодом — нехорошо это.

К тому же в последний год жизни Пушкина налицо все признаки кризиса среднего возраста. Интересующиеся легко найдут описание в интернете.

И вот шел я потихоньку от пролога к эпилогу, как вдруг в пятницу, десятого февраля, получаю от Сергея Линника послание со ссылкой на «Клинический архив гениальности и одаренности 1925 год. ТОМ 1 ВЫПУСК 2», где психиатр Яков Минц прямо и недвусмысленно указывает на нездоровье поэта:«Извращается жизненный тонус, развивается желчность, возрастает ревность принимающая характер бредового состояния; точно так же растет подозрительность и принимает также характер бредовой идеи. По-видимому, если бы не случайная смерть поэта, этот шизоидный компонент всецело завладел бы психикой Пушкина, ибо такова была тенденция этого шизоидного компонента в последние годы его жизни».

Разумеется, мнение Якова Минца не истина в последней инстанции. Но укрепляет меня в мысли, что душевное здоровье Пушкина было далеко не идеальным.

Теперь второе. Мог ли Николай Павлович объявить Пушкина сумасшедшим?

Легко! В реальной истории он волевым решением объявил сумасшедшим Петра Яковлевича Чаадаева, в результате чего последний пробыл год под своего рода домашним арестом, впрочем, нестрогим, и его регулярно посещали врачи — для наблюдения. Через год его признали выздоровевшим, но публиковаться воспретили категорически.

Ну, и третье: можно ли кофе употреблять беременным? Можно, но в меру. Чашечка кофе не повредит. Не слишком большая чашка не слишком крепкого кофе. Так считает современная наука.

12 июня 1837 года, понедельник

Разговор с классиком

Мы сидели в полупустой траттории с видом на Неаполитанский залив. Я и Гоголь. Гоголь ел пасту с сыром, я просто сыр. Да уже и съели всё — за разговором.

— Заговор был, — сказал я. — Самый настоящий заговор. Многоходовка. Вы в шахматы играете, Николай Васильевич?

— В шахматы? Нет, в шахматы не играю. В шашки играл, в гимназии. Считался порядочным игроком.

— Шашки тоже сложная игра. Умственная. Только в той многоходовке, что разыгралась в Петербурге, правил нет. Шашки ходят косо, и шашки ходят прямо, а при нужде назад тоже ходят.

Пушкин получает подмётное письмо. Глупая шутка — так кажется на первый взгляд. Но Александр Сергеевич принимает её всерьёз. Он думает, нет, он уверен, что над ним смеются в каждой гостиной. Неважно, что происходит на самом деле, важно, что происходит у Пушкина в голове. Старый муж, обманутый муж — что может быть унизительнее? Он сравнивает себя с молодыми кавалерами, и убеждается: они более привлекательны, нежели он. Особенно досадно смотреть на барона д’Антеса: высокий, статный, нравится женщинам, нравится мужчинам, да еще и титул есть. Белокурая бестия, чтоб его. А он? Стоит только посмотреть в зеркало… Окружающие, глядя на танцующих госпожу Пушкина и барона д’Антеса, не скрывают восхищения: какая пара! Венера и Марс, а он — в лучшем случае Вулкан, но без силы, без мощи Вулкана. Да, здоровье уже не то. Совсем не то. Был, да вышел. Жена недовольна. И остальные тоже. Как быть?

И он в бешенстве бросает д’Антесу вызов. А барон, хоть и молод, да не глуп. Не затем он приехал в Россию, чтобы стреляться со старыми ревнивцами. Он за чинами приехал, за славой. И барон делает предложение сестре Натальи Николаевны, мол, дураки вы все, я за сестрой ухаживаю, а вы что подумали?

Что остается Пушкину? Либо доказывать, что да, что жена ему изменяет, и на этом основании требовать дуэли, либо успокоиться.

Он успокоился, но не надолго. В январе он пишет бешеное письмо Геккерену-старшему. Посланнику! Назревает международный скандал. Государь наш в своей мудрости отправляет Александра Сергеевича в Михайловское. Остыть и поправить здоровье. Парное молоко, свежие яички, зелень с огорода, воздух, солнце. Не гнилой Петербург, а русская деревня! Есть ли что лучше для поправления здоровья?

И всё бы хорошо, но непонятно: кто рассылал подмётные письма? Кто накручивал, подзуживал и выбешивал Пушкина? Кто, и главное, зачем?

— Из зависти к поэтическому гению? — предположил Гоголь.

— Многие так думали и думают. Но вряд ли. Из зависти критические статьи пишут. Донести могут Куда Надо — о политической неблагонадежности. Мол, дискредитирует и очерняет. А здесь подталкивают к дуэли. Но чем дуэль может навредить поэтическому гению? Да ничем не может, наоборот, привлекает внимание: ах, какая тонкая натура у нашего гения! Не вынесла душа поэта позора мелочных обид! Так что нет, не зависть.