Но коммерческие мысли — это легенда, понятное для всех объяснение. Истинная цель — направить мысли Пушкина в нужную мне сторону. Какую? Прочь от дуэлей, от саморазрушения. Пусть и сам помечтает о путешествии. А Давыдов по-дружески пригласит его на борт, мне это не с руки. Отправится Пушкин в круиз, нет — не столь и важно. Важно дожить до лета.

И уже дома я задумался о том, кто же оборотень: Алексей Мануйла? Графина Гольшанская? Пан Сигизмунд? Или нет никакого оборотня, а есть фантазия скучающих помещиков?

Русские помещики горазды на выдумку. С них станет!

Авторское отступление

Из школьного учебника всем известно, что Пушкин мечтал побывать за границей. Мечтал — но не смог. Царизм не пускал. И ведь и в самом деле не пускал!

Гоголя царизм пускал, Белинского пускал, Алексея Перовского с племянником, будущим автором «Упыря» и «Семьи вурдалака», графом Алексеем Толстым пускал, а вот Пушкина не пускал. Так и не побывал Пушкин за границей. В Арзруме разве что — но это сродни туризму на танках или в пехоте.

Почему же не пускали Пушкина?

Потому, почему бы не пустили и сегодня.

По выпуску из Лицея его направили в Кишинев — «по распределению», как в советские времена отправляли по окончании ВУЗов на три и даже четыре года кого куда: любимчиков оставляли в столицах, постылых слали в деревню Гадюкино. После Одессы Пушкина сослали в Михайловское, под отцовский надзор. Но потом-то, потом, по воцарении Николая Павловича, почему Пушкина не пустили в Париж — о чем он просил в 1828 году?

В советские времена для выезда за рубеж требовалось добро парткома, профкома и месткома, а главное — райкома. А во времена царские — добро от градоначальника и полицейской управы, свидетельство о благонамеренности отъезжающего. Благонамеренным же Пушкин не был никогда, с ранних лет за ним тянулась сомнительная слава скандалиста, забияки и безбожника. И милость государя не означала полной воли: даже поездку из Петербурга в Москву он мог осуществлять лишь с разрешения начальства (в данном случае Бенкендорфа).

Сам Николай Павлович считал, что Пушкину за границей делать нечего — не с его репутацией ездить по заграницам. На какие средства он поедет? А там, во Франции — опять долги? Свары? Оскорбления? Дуэли? Нет, это не пойдет на пользу Отечеству. И, пока Пушкин числился на службе, начальство разрешения на поездку не давало.

Второе. По существующему тогда порядку всякий отъезжающий за рубеж должен был уладить денежные дела. Проще — уплатить долги или представить поручительство, что вот такой-то непременно возвратится, а если нет — за него заплатят поручители. Специально для уведомления кредиторов отъезжающих обязывали давать объявления в газетах, мол, уезжаю, кому что должен — обращайтесь. Трижды давать, с определенным интервалом.

А Пушкин с первых дней самостоятельной жизни был в долгах. Поначалу небольших, но карточные проигрыши быстро перевели его в должники крупные, и потому никто не захотел стать его поручителем. Ну, какое поручительство, если за Пушкиным стотысячные долги — и совершенно непонятно, чем он собирается расплачиваться.

Но с бароном Магелем его бы отпустили. Дали бы полугодовой оплачиваемый отпуск — и отпустили.

20 декабря 1836 года, воскресенье

Полутайный Советник

— Я, право, даже не знаю, как быть, — барон Геккерен-младший улыбнулся обезоруживающе. — Господин Пушкин вообразил, что я ему смертельный враг. Подумать только, враг, да еще смертельный!

— А вы не враг? — спросил я.

— Помилуйте, господин барон, ну с чего бы мне враждовать с Пушкиным? Я не поэт, и абсолютно не разбираюсь в русской поэзии, если таковая вообще существует.

— Она существует, — заверил я д’Антеса.

— О, нисколько в этом не сомневаюсь! Я лишь хочу сказать, что не имею о ней никакого понятия, и потому не смею судить ни о русской поэзии, ни о месте господина Пушкина в ней. Он, я слышен, чрезвычайно чувствителен ко всякого рода критикам, но я к ним совершенно непричастен.

— Никто вас в этом и не подозревает.

— Пушкин служит по статской части, я избрал карьеру военную, следовательно, и здесь нам делить нечего. И, наконец, у нас нет и не было никаких столкновений в денежном отношении.

— Согласен.

— Тогда что получается? Тогда получается, что господин Пушкин видит во мне врага исключительно по дьявольскому наущению.

— Он здесь совершенно ни при чём, заверяю вас.

— Кто?

— Дьявол.

— Не берусь утверждать наверное, — усмехнулся д’Антес, — но поэты поклоняются Аполлону, который, согласно новейшим исследованием французских учёных, никто иной как Люцифер.

— Французских учёных? Не британских?

— Может, и британских, — легко согласился бравый поручик, — в философиях я не силен, запомнил только, что Аполлон светоносный, и Люцифер светоносный. Братья — близнецы? Но не в Аполлоне дело, а в господине Пушкине. Он почему-то решил, что это я наградил его патентом рогоносца.

— А это были не вы?

— Не я, — серьёзно сказал д’Антес. — Я так не шучу. И хлопотно, и глупо. К тому же, как говорят, эти патенты были разосланы по многим адресам, раз уж и я, и мой приёмный отец тоже получили копии. Похоже, на господина Пушкина кто-то изрядно осерчал. Но точно не я.

Встреча наша проходила в Английском Клубе, где кавалергард был гостем, а я — полноправным клабменом. И пошел я на эту встречу по инициативе государыни императрицы: во время очередного посещения «Америки» она попросила меня помочь поручику Геккерену, в котором принимала участие, уладить отношения с господином Пушкиным. Я после известного инцидента прослыл специалистом по Пушкину, вот и обратилась Александра Федоровна.

Просьба императрицы посильнее приказа: приказывать мне она не может, а в просьбе отказать невозможно.

Да я и не собирался — отказывать. Напротив, пришло время посмотреть на д’Антеса поближе. Мы, конечно, виделись, но в присутствии императрицы, а это совсем другое дело, нежели вольный разговор вольных людей.

— Если нет никакой причины считать вас причастным к рассылке злополучного патента, а господин Пушкин настаивает на обратном, значит, тому есть какое-то объяснение, — начал разглагольствовать я.

— Хотелось бы знать… — пробормотал д’Антес.

— Возможно, его кто-то намеренно вводит в заблуждение. То самое наущение, только не дьявольское, а человеческое.

— С какой целью?

— Спровоцировать скандал. Или даже дуэль.

— И очень может быть, — согласился д’Антес. — Мне говорили, что господин Пушкин большой охотник до дуэлей.

— Изрядный, — подтвердил я. — По счастью, в этих дуэлях кровь не пролилась ни разу. Пока.

— Пока. И я не хочу быть первым, кто нарушит этот порядок. Я вообще ни разу не стрелялся на дуэли, и не желаю этого делать впредь. Господин Пушкин это понимает, потому и грозится дуэлью.

— Вы избегаете дуэлей?

— Разумеется. Жизнь даётся не для того, чтобы по прихоти любого шалопая ставить ее на кон. И вообще… Позвольте говорить откровенно: я твёрдо намерен сделать военную карьеру. Предположим, мне придётся стреляться. Но ведь это — крах всех устремлений. Если я убью противника, меня, по вашим русским законам, сошлют в Сибирь, или, в лучшем случае разжалуют в солдаты. Не для солдатчины я ехал в Россию. Если убьют меня — тут и вовсе говорить не о чем. И даже если дуэль обойдётся без кровопролития, моим карьерным устремлениям будет нанесен ущерб, возможно, непоправимый. Разве не так?

— Пожалуй, так, — был вынужден согласиться я.

— Теперь другой вариант: я не принимаю вызова. Поступаю правильно. По закону. Но меня тут же подвергнут остракизму и вынудят покинуть полк: трусу не место среди кавалергардов. Получается, я в безвыходной ситуации.

— Получается, — вздохнул я.

— Так что же вы мне посоветуете делать?

— Дорогой барон, у нас здесь не Страна Советов, у нас здесь самодержавная монархия, и потому исходить нужно именно из этого.