— Да уж куда яснее. Впрочем, извольте. Эпиграмма есть более или менее удачный стишок человека слабого. Или школяра.

— Вы так считаете? — к нам прислушивались и другие.

— Представьте себе, что в некотором департаменте служит какой-нибудь коллежский регистратор, ума недалекого, но бойкого и желчного. И вот в отместку на все несправедливости мира, как-то крохотное жалование, отсутствие перспектив, дрянную шинельку и прочее, он возьмёт, да и навалит кучу на крыльце столоначальника или даже самого директора департамента. И ходит этаким фертом, думая — ах, какой я смелый, как я ловко поддел статского советника Эн. Еще и перед другими похваляется дерзостью, будучи уверен в безнаказанности, ведь статский советник Эн не пойдет в ответ гадить на крыльцо коллежского регистратора. Вот и эпиграммист действует из тех же мотивов. Впрочем, лучше всего об этом сказал Иван Андреевич Крылов в своей басне о Слоне и Моське.

Пушкин хотел было что-то ответить по поводу мосек, но не успел: только я упомянул Крылова, как он сам и пожаловал. А следом Краевский пригласил всех к столу.

Общей беседы за столом на двадцать четыре человека быть не может. Общество распадается на группки по три, пять, семь, много девять человек. Фуршет предполагает вольное создание группок, их мобильность, но традиционный банкет — штука тяжелая и неповоротливая. Соседей не выбираешь.

Рядом со мной по правую руку был Жуковский, по левую — Панаев, молодой литератор, легковесность которого искупалась живостью и разнонаправленностью. Он всё допытывался, каково будет направление «Нового Телескопа», а я рассеянно отвечал, что руководит журналом господин Аксаков, и я всецело полагаюсь на него — как, каким путем привести издание в гавань успеха.

— Между прочим, — сказал Панаев доверительно, — Краевский хочет сманить вашего Белинского к себе, в «Русский сборник», о чем ведет переговоры.

— В журналистике крепостного права нет, Белинский — человек вольный, и если захочет перейти в другой журнал, никто помешать не в силах.

— А каковы, к примеру, доходы Белинского в «Телескопе»? — спросил Панаев.

— Коммерческая тайна, — ответил я.

— Он утверждает, что ему платят три тысячи.

Я только покачал головой.

Из платежной ведомости «Телескопа» я узнал, что Белинский получал девятьсот рублей в год, но говорить о том не собирался. Если господин Краевский будет платить Белинскому три или даже четыре тысячи, пусть. Чем больше у конкурента расходов, тем лучше. А Краевский — конкурент, и конкурент серьезный.

Обед шёл своим чередом, и я продолжал ловить взгляды. Смотрели то на меня, то на Пушкина. Такая вот комбинация. Похоже, наш разговор о сути эпиграмм заинтриговал господ литераторов. Да какой разговор, там и половины разговорца-то не было.

И тут в зал вошёл посыльный и передал Краевскому конверт.

Еще одна эпиграмма? Срочная, аллюр три креста?

Но нет. Краевский открыл конверт, достал листок, прочитал и побледнел. От эпиграмм не бледнеют. Тем более от эпиграмм на барона с афедроном.

Краевский передал листок Одоевскому. Тот, прочитав, не побледнел, но поморщился, как от неприятного запаха, вдруг объявившегося у рыбы. Передал листок Жуковскому.

Я закусывал. Стол здесь неплохой. Да что неплохой, хороший стол.

— Государь не разрешил журнал, — сказал мне Панаев. — Так что…

Ясно. Вот уж сюрприз, так сюрприз.

Банкет оказался преждевременным. И собравшиеся стали расходиться.

Я подошел к Краевскому — попрощаться. Тот успокоился, вернул себе нормальный цвет лица, и сказал приличествующую случаю фразу, мол, увидимся в более удачное время.

— Удачное время не заставит себя ждать, — ответил я.

На пути к выходу меня перехватил Пушкин.

— Господин барон, не желаете ли прояснить, кого вы считаете моською?

— Моською?

— Вы сравнили автора эпиграмм с Моськой из басни Ивана Андреевича.

— А, ну да, ну да. Авторов эпиграмм — злобных эпиграмм! — и считаю. Моськами. Именно. А вы? Вы о ком подумали?

Пушкин побледнел куда сильнее, нежели до него Краевский.

— Вы должны понимать, что ваши слова не могут остаться без последствий! — сказал он, повернулся на каблуках и пошёл прочь.

— Он ведь тебя и на дуэль может вызвать, — озабоченно сказал Давыдов.

— Пусть. Напугать гусара дуэлью?

И мы отправились восвояси.

Нет, не буду я покупать кареты. Коляска лучше: и обзор, и воздух, и рессоры у моей коляски прекрасные. Не то в карете.

Через два часа, когда я уже подумывал о сне, Мустафа доложил, что меня хотят видеть два господинчика.

— Плохонькие господинчики, но какие есть, — сказал он.

— Проси.

Пришли.

— Поручик Астахов, — отрекомендовался один.

— Поручик Глеков, — отрекомендовался другой.

— Чем обязан, господа поручики?

— Мы пришли по поручению господина Пушкина, — начал, волнуясь, поручик Астахов. Лет ему двадцать три, двадцать четыре, и подобное поручение он, вероятно, исполнял впервые.

— И что же поручил господин Пушкин такого срочного, что потребовало позднего визита?

— Он требует либо публичного извинения, либо…

— Либо что?

— Либо дуэль, — выпалил поручик Глеков.

— Дуэль?

— Именно. Публичные извинения или дуэль.

— По поводу чего извинения?

— Это… Это вы должны знать сами.

— Вот что, господа. Дуэль — дело серьезное, не так ли?

— Несомненно, — слаженно ответили оба.

— Такие дела без секундантов не решаются. Вы дуэльный кодекс читали?

— Зовите секундантов.

— Ночью? Ночью нужно спать. Приходите завтра, часам к трем пополудни, и мы — с моими секундантами — решим это дело. Так или иначе.

— Хорошо, завтра к трем пополудни, — сказал Глеков с облегчением. Похоже, он опасался, что я прикажу Мустафе выбросить обоих вон.

Дуэль, значит?

Девятнадцатый век, девятнадцатый век…

Время прошедшее и время настоящее

17 сентября 1836 года, суббота

— Позвольте, господа, представить вам секундантов господина Пушкина. Поручик Астахов и поручик Глеков, я не ошибся?

Поручики Астахов и Глеков выглядели сегодня менее решительно, нежели вчера. Ночь утро, ясный день — достаточно времени, чтобы подумать, исчислить и взвесить. Секундантов в Сибирь не отправят, а вот разжаловать в солдаты — легко. Если дело плохо кончится. На то и рассчитано: чтобы секунданты стремились к примирению сторон. Всем же лучше будет.

— Нет, не ошиблись. Так и есть. Астахов и Глеков, — сказал Глеков. Астахов же только кивнул в подтверждение.

— А это — мои секунданты, генерал Давыдов и действительный статский советник Перовский.

Мои секунданты неторопливо встали с кресел, приветствуя поручиков. Этикет. А потом неторопливо же вернулись в кресла.

— Господа поручики, не сочтите за труд доложить ситуацию, — сказал я.

— Господин Пушкин, считая, что господин барон Магель своими словами нанес ущерб его чести, требует письменного извинения от господина барона. В противном случае он настаивает на поединке, — сказал Глеков.

— Браво, поручик, браво. Коротко и по существу. Я тоже не буду ходить вокруг да около. Я, барон Магель, никаких извинений, письменных ли, устных, господину Пушкину давать не собираюсь. Это первое. Если господин Пушкин желает стреляться — что ж, не могу ему в этом отказать. Это второе. Более того, я настаиваю, что право стреляться с господином Пушкиным закреплено за мной, и господин Пушкин не должен вызывать кого-либо на поединок и отвечать на вызовы до тех пор, пока не уладит дело со мной. Это третье.

Поручики переглянулись.

— Это справедливо, — сказал Глеков.

— Справедливо, — согласился Астахов.

— Но прежде, чем обговаривать условия поединка с моими секундантами, следует устранить препятствие.

— Какое препятствие? — с надеждой спросил Глеков.

— О, простое. Господин Пушкин должен мне денег. Сумму я называть не стану, господину Пушкину она известна. Скажу лишь, что сумма значительная. А должник не имеет право стреляться с заимодавцем на поединке, не расплатившись сначала по долгу. Насколько мне известно, дела господина Пушкина находятся в расстроенном состоянии, и получить долг после его смерти будет затруднительно. Согласитесь, целить в господина Пушкина, зная, что этим выстрелом лишусь крупной суммы, как-то не с руки.