— Он… Господин Пушкин должен вам?

— Именно. Он задолжал Гуттенберговской типографии за печатание журнала «Современник» и иные услуги. На всё имеются оформленные надлежащим образом документы. Поскольку я приобрел у господина Враского типографию в собственность со всеми активами и пассивами, Пушкин теперь должен мне. Потому я прошу передать господину Пушкину, что жду уплаты долга. И как только, так сразу.

— Что — сразу? — спросил Астахов.

— Что — как только? — спросил Глеков.

— Всё — сразу. Как только господин Пушкин уплатит долг по имеющимся у меня векселям.

Когда поручики удалились, Давыдов спросил:

— А вдруг?

— Что — вдруг?

— Вдруг Александр сыщет деньги на уплату долга?

— Деньги не грибы, под березою не растут, и под осиною тоже. И потом… Поручики, такие поручики… Уже к вечеру все будут знать о случившемся. И кто рискнет занять Пушкину денег на дуэль с риском потерять их?

— Но согласись, душа моя, это как-то нехорошо. Деньги…

— Деньги — это как раз хорошо. Нехорошо, когда их нет. Ты что предлагаешь, Денис, чтобы я его убил?

— Зачем же непременно убивать? Можно выстрелить на воздух.

— А если я выстрелю на воздух, а он в меня? Ничего приятного — получить пулю в сердце. Уж поверь. Гейм овер, как говорят по ту сторону Атлантики.

— Вы оба можете выстрелить на воздух.

— Ага, ага. И Александр наш Сергеевич в очередной раз уверится, что дуэль — это пустяки. Он и так в этом уверен. В этом году он чуть было не стрелялся с Соллогубом и с Хлюстиным, и даже предъявлял претензии князю Репнину. Соллогуб извинился, с Хлюстиным и Репниным дело тоже уладилось, но рано или поздно пистолет выстрелит, а пуля — она даром что дура, а дырочку найдет. Я, конечно, могу написать что-то вроде «Сим заверяю, что господин Пушкин не моська», мне не трудно, но тогда Пушкин если не этой осенью, то зимой снова затеет дуэль. Нет, пусть наше дело пока побудет нерешенным. В очередь, сукины дети, в очередь!

— Кстати, о типографии, — подал голос Перовский. — А где дальше будет печататься «Современник»?

— Я не отказываюсь от деловых отношений с Пушкиным. Я даже не закрою ему кредит — до определенных пределов, разумеется. Я отказываюсь стреляться прежде уплаты Пушкиным своих долгов. Мы, плантаторы, от работы не бегаем. Дуэли дуэлями, а работа работой.

— У меня в четвертой книжке «Современника» должна выйти «Осада Дрездена», — слегка покраснев, сказал Давыдов.

— Должна — значит, выйдет. Ты, Денис, вправе публиковаться хоть у Пушкина, хоть у Сенковского, да где угодно! Всякий возьмет написанное тобой. Но «Корнета» ты обещал мне, помни.

— Скоро! Корнет непременно будет! К Рождеству! — ответил Давыдов и откланялся. Должно быть, пошел творить.

А мы с Перовским стали обсуждать наш петербургский журнал. Я не стал торить новую гать, пошел старой: купил у Свиньина «Отечественные Записки», которые владелец погрузил в долгий сон пять лет назад. Незадорого. Журнал-то мёртвенький.

Ничего, это дело поправимое. Будет журнал живее всех живых, нашим знаньем, силой и оружием. До провала затеи Краевского сотоварищи мы не объявляли о полученном разрешении на возобновление «Отечественных Записок», не торопили события.

Но и тянуть не след. Потому Перовский отправляется с визитом к тем, кого хочет привлечь в журнал. Да вот хоть бы и Краевского. Но вот то, что Алексей Алексеевич задумал пригласить Крылова на роль главного критика, стало для меня сюрпризом. А что, вдруг, да и удастся? Наставлений Перовскому я читать не стал, нет у меня для него наставлений, а только посоветовал не идти к Крылову с пустыми руками, а идти с подарком.

— Что же можно подарить Ивану Андреевичу? — спросил Перовский.

— А вот! — и я вручил специальный набор: два фунта кофейных зерен наилучшего сорта, кофейную мельничку английской работы, и книжечку «Дюжина способов приготовления кофию» в сафьяновом переплете, отпечатанную в обновленной типографии. Кофий оживляет ум и снижает аппетит. Доказано наукой.

На непродолжительное время я остался один, лишь Байс, усевшись рядом, видом своим изображал ностальгию по фазенде. Ну да, там простора больше, и солнце ярче, и вообще… Но тебе и здесь неплохо живется, рыжий плут.

Мустафа принес вечернюю почту. От Пушкина — ничего. Но я получил приглашение от Александра Христофоровича Бенкендорфа, мол, он будет рад принять меня сегодня вечером, или в любое иное удобное для меня время.

Иное удобное? Я бы, пожалуй, предпочел встретиться лет через сто. В моем кабинете на Лубянке. Нет, я был бы вежлив, предложил бы чаю, папиросу «Девиз», и сам бы поднес спичку, но спросил бы твёрдо: почему император оплатил долги Пушкина? Товарищ Сталин очень хочет знать!

Но не узнает товарищ Сталин страшную тайну. Бенкендорф здесь и сейчас, а Сталин потом. Еще и неизвестно, будет ли на этой ветви баньяна Сталин.

А Шеф, что Шеф? Шеф сам додумается. Ему факты требуются! Как он сам любит говорить, «подайте мне стог сена, а иголку уж я и сам как-нибудь отыщу».

И потому через полчаса я сидел в коляске, а Селифан, одетый в макинтош серого цвета, предмет зависти столичных кучеров, правил троицей с видом Гаруна-аль-Рашида, решившего прибыть в Санкт-Петербург инкогнито.

По сентябрьскому времени уже вечерело, и фонарщики по своим маленьким лесенкам карабкались ввысь, чтобы дать городу свет. Жуки-светлячки за работой. Дождь еще не решил, будет он, или нет, и вечерние гуляки пользовались минутой, чтобы подышать столичным воздухом.

Ехать было недалеко, на Малую Морскую, и сумерки не успели перейти в ночь, когда человек Александра Христофоровича впустил меня в прихожую, пахнущую воском и — немножко — сандалом.

— Давненько мы с вами не виделись, господин барон, — сказал Бенкендорф.

— Давненько, — согласился я.

— Подумать только, мы, молодые, тогда и помыслить не могли, кем станем тридцать… тридцать четыре года спустя.

— Положим, вы, Александр Христофорович, уже тогда предвидели, что судьба готовит вам поприще самое ответственное.

— Ну да, предвидел, — ответил Бенкендорф не без самодовольства. — Вернее, уповал на то.

Тогда, в восемьсот втором, судьба свела нас в экспедиции к таинственному Навь-Городу, якобы прятавшемуся где-то в Сибири. Возглавлял экспедицию барон Спренгпортен, человек дельный, но уже в возрасте. На берегу Иртыша он разделил нас: Бенкендорф отправился в Якутск, я — в Нерчинск, а сам Спренгпортен — в Кяхту. Навь-Города мы не нашли, да и мудрено было найти, Сибирь большая, а нас мало.

А потом мы не встречались. В войне двенадцатого года воевали рядом, но не встречались.

— Так какой же интерес вызвал скромный ротмистр в отставке Магель у всемогущего генерала Бенкендорфа? — спросил я.

— Не прибедняйтесь, не такой уж скромный получился ротмистр. Коньяк, вино, сигару?

— Полагаюсь на ваш вкус, граф.

Бенкендорф выбрал шотландский виски. Не иначе, Воронцов приучил.

— Во-первых, господин барон, я должен объявить, что Государь доволен вашей деятельностью во время пребывания за пределами Отечества и объявляет вам высочайшее благорасположение. Сидите, сидите, — ответил он на мой порыв вскочить. — Он предлагает вам вернуться на официальную службу, если, конечно, на то будет ваше желание.

Я помолчал, показывая, что ценю постигшее меня счастья, а потом ответил:

— Прошу передать Государю мою искреннюю признательность за высокую оценку моих стараний. Но я полагаю, что на своем месте смогу принести больше пользы Отечеству, действуя как частное лицо.

— Вы думаете?

— Уверен. Ротмистров в Отечестве и без меня много.

— И потому вы скупаете журналы?

— Всего-то два, ваше превосх… ваше высокопревосходительство.

— Без чинов, без чинов, господин барон. Нам, гревшимся у одного костра, в частной беседе можно быть и проще.

— Извольте, господин граф.

— И мы ведь были на ты? Молодость не вернуть, но можно вернуть отношения.

— Быть по сему!