Не имея абсолютно никакого опыта в строительстве звукозаписывающей студии, я начал изучать оборудование, дизайн и материалы и обратился к нескольким талантливым друзьям-инженерам и продюсерам за советом о том, как превратить мой захудалый подвал в следующую Эбби-Роуд[50]. Одним из них был Адам Каспер, отличный продюсер и друг из Сиэтла, с которым я работал раньше, в частности, на последней сессии Nirvana в январе 1994 года. Вкупе с потрясающим чувством юмора у Адама был очень спокойный аналоговый стиль записи, так что, казалось, он идеально подходил не только для того, чтобы помочь собрать простенькую студию в подвале, но и чтобы продюсировать нашу следующую пластинку. Запись The Colour and the Shape, продюсером которого выступил Гил Нортон — человек, ответственный за классические хиты Pixies, — была долгим, мучительным процессом не без технических сложностей, что сказалось на группе в те трудные месяцы, проведенные в лесах за Сиэтлом. Гил был знаменит своей дотошностью, и его скрупулезное внимание к деталям в конечном счете окупилось, но не раньше, чем он сломал нас, заставляя делать по 30–40 дублей каждой песни. Мы поклялись, что никогда больше не пройдем через этот болезненный процесс, поэтому идея вернуться в Вирджинию и построить в доме небольшую студию с Адамом Каспером казалась гораздо более привлекательной. Одна машина с 24 дорожками, одна винтажная микшерная консоль, парочка микрофонов, парочка компрессоров — вот и все, что нам было нужно, так что мы начали искать оборудование, превращая мой подвал в звукоизолированный зал славы рока.

Мама часто приходила навестить нас и проверить, как продвигается работа, и я водил ее из помещения в помещение, изо всех сил стараясь объяснить физику, стоящую за точным акустическим расчетом, необходимым для создания студии (о чем сам не имел ни малейшего представления, но, поскольку я профессиональное трепло, она поверила, попавшись на крючок). Скорее всего, после долгих лет моего отсутствия мама была просто счастлива, что могла в любое время зайти и увидеть меня.

Во время одной из ее еженедельных проверок мы услышали, как где-то под грудой строительного мусора, разбросанного по комнате, тихо мяукает крошечный котенок. Пораженные, мы начали лихорадочно обыскивать каждый уголок студии, пытаясь его отыскать, но он, похоже, двигался. «Он здесь!» — говорил я, и мама бежала в мою сторону. Тишина. «Нет, здесь!» — говорила мама, и я бежал в ее сторону. Снова тишина. Шли минуты, и мы бегали туда-сюда, недоумевая, как котенок может издавать звуки сразу со всех сторон. Мы стояли совершенно неподвижно, изо всех сил стараясь не спугнуть его. Я тихо прошептал маме: «Может, он внутри стены», — встал на колени и медленно пополз по грязному полу, приложив ухо к свежеокрашенному гипсокартону, надеясь найти это беспомощное создание. Мама медленно подошла ко мне, и я услышал слабое мяуканье. «Тссс!» — сказал я. Она подошла на шаг ближе. Мяу. «Уже ближе», — подумал я. Стоя прямо рядом со мной, мама наклонилась, чтобы прислушаться, и… мяу. Я перевел взгляд на сандалии моей матери и сказал: «Мам… Можешь на секундочку перенести вес на правую ногу?»

Мяу.

Котенок, за которым мы гонялись по всей студии последние сорок пять минут, оказался правой сандалией моей матери, «мяукающей» каждый раз, когда она делала шаг. Мы оба упали на пол в приступах смеха, едва дыша, благодарные за то, что нас никто не видел в этот ужасно нелепый момент, над которым мы будем смеяться по сей день.

С завершением строительства студии пришла весна — мое любимое время года в Вирджинии. После месяцев холодных, мертвых листьев и голых деревьев пришло солнце, и вскоре природа полностью расцвела: возрождение, которое несколько поэтически совпало с нашей новообретенной независимостью как группы, — и мы открыли все окна, чтобы поприветствовать новую главу. То, что когда-то я представлял как ультрасовременную звукозаписывающую студию, оказалось очень простым помещением без излишеств, с пенопластом, подушками и спальными мешками, прибитыми к стенам для лучшей акустики. Для меня это было воплощением идеи «сделай сам», чему я научился и всегда старался следовать еще с тех пор, как жил в Вашингтоне, где на местной панк-рок сцене было принято делать самим все, что только можно: от бронирования концертов до открытия собственных звукозаписывающих лейблов и выпуска наших простых записей на виниле. Я обнаружил, что результат всегда радует больше, когда делаешь что-то самостоятельно. И вот, годы спустя, мы снова учились в процессе, шаг за шагом, самым бесхитростным и наивным способом, но, что самое главное, мы были спрятаны от любых ожиданий индустрии, предоставлены сами себе, узнавая, кем мы были на самом деле как группа.

Наш распорядок дня был простым. Поскольку группа переехала в дом вместе со мной и Джимми, мой день всегда начинался с небольшой работы по дому: опустошить переполненные пепельницы; выкинуть теплые полупустые банки с пивом; вымыть деревянный пол, словно изможденная горничная из ада в грязных спортивных штанах. Один за другим появлялись остальные и тупо смотрели на кофейник, ожидая, пока медленно варится кофе. Тейлор жаловался на «уток» за окном (вороны), и мы медленно просыпались, планируя день, сидя за кухонным столом. Может быть, перед обедом поиграем в баскетбол на подъездной дорожке, а затем спустимся в подвал, чтобы оценить, что записали вчера. Мы работали весь день, заканчивали парой банок пива и барбекю на улице, пока светлячки танцевали вокруг гриля, и вырубались в гостиной, смотря телевизор с Джимми, пока он затягивался из бонга, сидя в своем любимом кресле. Это был наш распорядок дня за днем, и именно эта расслабленная атмосфера придала альбому самое естественное звучание из всего нашего репертуара. В сочетании с ограничениями, налагаемыми на нас минимальными техническими возможностями студии, это делало запись простой, честной и непосредственной. Не говоря уже о том, что в то время я был одержим музыкой AM Gold (серия с хитами софт-рока 70-х), возможно, возвращаясь к той волшебной эпохе, потому что она напоминала мне, как я рос, слушая радио, когда ехал по тем же улицам, на которые вернулся. Эндрю Голд, Джерри Рафферти, Питер Фрэмптон, Хелен Редди, Фиби Сноу — эти насыщенные, меланхоличные мелодии нашли место в наших новых песнях. Популярная рок-музыка в то время сосредоточила внимание на новом жанре, ню-метале, который я ценил, но хотел быть его противоположностью, поэтому намеренно двинулся в противоположном направлении. В большинстве песен ню-метала отсутствовала мелодия, и именно моя любовь к мелодии (вдохновленная с раннего возраста The Beatles) заставила меня писать менее тяжелую музыку. Это, в сочетании с чувством возрождения, открытым весной в Вирджинии, дало дорогу таким песням, как «Ain’t It the Life», «Learn to Fly», «Aurora» и «Generator» — все это прекрасные примеры того, как человек наконец почувствовал себя комфортно в своем окружении и нашел место, где чувствовал себя дома. К концу наших сессий в июне мы записали альбом, который я и по сей день считаю нашим лучшим, с удачным названием There Is Nothing Left to Lose.

И наша новая студия, которая будет служить нам долгие годы, получила название Studio 606.

Полтора года спустя стоя на сцене «Грэмми» и принимая награду за лучший рок-альбом, я смотрел на аудиторию, состоящую из музыкантов и крупных игроков индустрии, увешанных бриллиантами и одетых по последней моде, и чувствовал огромную гордость за то, что мы сделали все это самостоятельно, вдали от блеска и огней Голливуда, что делает нашу самую первую «Грэмми» еще более ценной. Если когда-нибудь я чувствовал, что мы действительно заслужили награду, так это в тот момент. Из нашей маленькой ветхой подвальной студии, расположенной среди деревьев, по которым я лазал детстве, мы не только уловили звук возрождения и обновления, принесенный нам волшебной весной в Вирджинии, но и смогли вернуться к тому, кем мы когда-то были. После стольких лет преодоления, смерти, развода и текучки в группе я не сдался и смог выйти из этого сильнее, еще не готовый заканчивать свою историю. Все еще предстояло много работы. И с этой новой наградой, олицетворяющей наше возрождение, стало ясно одно: