Формально Татьяна всё еще состояла в комсомольской организации. И продолжала аккуратно уплачивать взносы, получая от театрального комсорга штампик в свой комсомольский билет. Вот только – и комсорг, и все артисты театра в середине июля находились в отпуске. Равно как и сама Татьяна Петровна. А потому она сегодня даже немножко поволновалась, когда говорила своему мужу о внеочередном отчетно-перевыборном комсомольском собрании в театре, на котором она всенепременно должна присутствовать.

Но волновалась она зря. Её муж тут же ей поверил – он всегда ей верил. И Татьяна так и не смогла для себя определить, что служило тому истинной причиной. Беззаветная любовь супруга? Его невероятная наивность? Или то, что ему было без разницы, где и с кем она проводит время, поскольку он и сам давным-давно отыскал себе кого-то на стороне?

«Да нет! – одернула она себя. – Разве он мог на кого-то меня променять?»

Она оглядела себя в большом зеркале с лампионами в раме, что висело в её гримерке. Ангельски хороша! Просто королева! И фигура, и огромные голубые глаза, и дивные белокурые волосы, и, самое главное, та особая изюминка, без которой никакая красота не сделает женщину привлекательной – всё было при ней. И стоило ли удивляться, что театральный сторож всегда беспрепятственно пускал её в здание театра – отпуск или не отпуск, открыто здание или закрыто для всех. Достаточно было улыбнуться старику, чмокнуть его в щечку – и он прямо-таки таял от счастья.

Вот и сегодня благодаря дружбе с ним она смогла посетить собрание. А что в нем участвовали только двое – сама Татьяна и новый друг её сердца – о том старичок-сторож будет молчать. Уж, во всяком случае, ябедничать её мужу он не побежит.

Но – собрание собранием, а к двенадцати часам ночи ему следовало бы закончиться. Так что четверть часа назад ей пришлось со своим сердечным другом распрощаться. Он ушел первым – еще, чего доброго, кто-то мог бы заметить их, вместе выходящими из здания театра. И потом вопросов не оберешься. А теперь и самой Татьяне настало время уходить.

Она еще раз оглядела себя в зеркале, оправила на бедрах платье, провела кончиками тонких пальцев по волосам, придавая прическе мнимую небрежность. И собиралась уже щелкнуть выключателем, гася лампионы в раме, когда позади себя увидела в зеркале это.

В первый момент она решила: с зеркалом случилась какая-то неприятность. Может, отошел фрагмент амальгамы – из-за того что дура-уборщица протирала зеркало мокрой тряпкой. Или на него просто что-то налипло. Но потом непонятное пятно переместилось в другую часть зеркального стекла.

Татьяна медленно, всем корпусом, стала поворачиваться. И с четверть минуты созерцала это воочию, не в виде отраженья: маленький сияющий предмет, похожий на крохотный маятник, который сам собой качался. Он просто висел в воздухе – никто его не держал и не придавал ему движение.

«У меня галлюцинация! – подумала Татьяна. – Или, хуже того – внезапно возник какой-то дефект в хрусталике глаза. Я скоро ослепну, и тогда…»

Но последнюю жуткую мысль она не успела додумать до конца. Сияющий маятник качнулся еще разок, а потом – просто исчез. Мгновенно и бесповоротно. Татьяна еще не меньше минуты озиралась – боясь и в то же время пытаясь увидеть его снова. Но – нет: чем бы ни было это сияние, теперь оно пропало.

– Тьфу ты, черт! – Татьяна громко и немелодично рассмеялась – благо, в театре никого кроме сторожа не было, а тот не покидал свой пост при входе и услышать её не мог. – Померещится же такое! Расскажу потом Самсону – он со смеху помрет.

Она погасила в гримерке свет и выпорхнула в коридор Вахтанговского театра.

Лара Рязанцева не зря ворошила газетные подшивки – выяснила, кем был Платон Александрович, упомянутый в письме столетней давности! Она соотнесла факты и сумела узнать по старым газетам и его фамилию – Хомяков, и род его занятий – крупный судейский чиновник, председатель судебной палаты. Несколько лет он состоял в переписке с молодой женщиной, к которой, надо полагать, питал нечто вроде робкой романтической привязанности. Вылилась ли эта привязанность во что-то, являлись ли письма из папки полной перепиской этих двоих или только её частью – оставалось неведомым. Но вот что не представляло сомнений: эти двое постоянно жили в страхе. И общий их страх не носил иррационального характера: для него имелись веские причины.

Вы ведь знаете, что случилось давеча в Игуменском уезде, – писал Платон Александрович. – Двое проезжих крестьян ясно видели на дороге сияющую женщину, которая держала в одной руке словно бы маленький круглый мешочек, перетянутый тонкой бечевкой. И, хотя стояла середина августа, оба землепашца одинаково и одновременно начали дрожать от холода. Обоих при этом обуял сверхъестественный ужас, и оба потом признались уряднику, которому они рассказали о встрече на дороге: если бы сияющая незнакомка не пропала внезапно с их глаз, им пришел бы конец. «Мы окочурились бы со страху», – так один из них выразился.

Лара по прочтении этого фрагмента отыскала на карте, приложенной к письмам, упомянутый Игуменский уезд. И – пожалуйста: обнаружила на карте символ в виде кружка или перевернутого зеркала. По-видимому, он обозначал тот самый мешочек на бечевке.

А в следующем письме неведомая Стефания отвечала своему знакомцу – единственный раз назвав его в тексте по имени-отчеству:

Больше скажу, Платон Александрович: отец поведал мне, что два года тому назад его вызывали в конце зимы на берег Припяти – для опознания найденного мертвого тела. Оно целиком вмерзло в лед, и нимало не подтаивало – поскольку, как вы помните, у нас тогда стояли сильнейшие морозы. Мой отец решил сперва: мертвеца вырубили в виде глыбы льда прямо из реки, которая до дна промерзла. Но ему объяснили: покойник изначально находился в таком виде на берегу, в зарослях ивняка. Его бы и до весны не обнаружили, если бы один пьяненький мужичок не вздумал продираться сквозь заросли, чтобы срезать путь к селу.

Отец мой опознал покойника сразу же: это был его бывший лакей, молочный брат отца, захотевший по достижении пожилого возраста покинуть службу, чтобы посмотреть на мир и пожить самому по себе. Мой отец снабдил его деньгами и подарил ему на прощание свою шинель на енотовом меху. А на шинели имелась нашивка с именем отца. Так полиция на него и вышла.

Лара изучила по карте все изгибы Припяти на территории тогдашней Минской губернии. И обнаружила подле синей линии, обозначавшей реку, значок в виде снежинки.

Сторож Вахтанговского театра, Валерьян Ильич, знал, что Танечка, красивая молодая артисточка, встречается нынче в своей гримерке с молодым человеком. И видел этого молодого человека выходящим из здания – более часу тому назад. Поговорил с ним перед его уходом, а потом еще и отечески похлопал его по плечу – так надо было.

По прикидкам сторожа, и самой Танечке давно уже следовало театр покинуть. Как-никак, она была замужем, и вряд ли супруг одобрил бы её ночные прогулки невесть где. Но вот – поди ж ты: не шла она домой. Ну, никак не шла!

Валерьян Ильич встал из-за маленького столика на вахтерском посту, на ключ запер черный ход театра, открытый им специально для Танечки, и стал подниматься на второй этаж. Однако даже до площадки между первым и вторым пролетами не дошел, когда на него повеяло вдруг ледяным холодом. А потом ему на голову упало несколько хлопьев мокрого снега.

Валерьян Ильич вздрогнул и поморщился, как от сильной и внезапной боли. И так стиснул выкрашенные малиновой краской лестничные перила, что у него даже костяшки пальцев побелели.

– Этого не может быть, – прошептал сторож. – Никак не может быть!..

18 июля 1939 года. Вторник

Во второй день рабочей недели Николай Скрябин планировал хорошенько выспаться после ночных бдений. Ему просто не было смысла с утра идти на Лубянку. Сотрудники проекта «Ярополк» – в силу специфики своих занятий – постоянно трудились по ночам и раньше полудня на площади Дзержинского почти никогда не появлялись. А Николай хотел переговорить сегодня именно со своими коллегами по «Ярополку»: с участниками следственной группы Назарьева.