– Ну, – сказала Лара, – относительно вашего старшего сына Александра я могу сообщить вам сведения совершенно достоверные. Он женился на Ольге Николаевне Зубовой, внучке Александра Васильевича Суворова и племяннице Платона Зубова, последнего фаворита императрицы Екатерины Второй. У них было девять или десять детей. А дочь вашей внучки Марии, Ольга Нейдгардт, вышла замуж за Петра Аркадьевича Столыпина – премьер-министра Российской империи. Насколько я знаю, она жива до сих пор.

Лара боялась, что её собеседник станет выспрашивать подробности. И ей придется рассказать, что Ольге Борисовне Столыпиной пришлось эмигрировать во Францию – после того, как её муж был убит, и был убит последний русский император, и вся Российская империя рухнула в тартарары.

Но Степан Александрович только улыбнулся её словам – и теперь его улыбка сделалась счастливой и широкой.

– Слава Господу Богу! – он перекрестился. – Даже сюда порой доходят отрадные вести.

И Лара порадовалась, что он позабыл свой вопрос об усадьбе Денежниково – где разместили теперь пионерский лагерь.

– Но разве, – спросила она, – вы не встречали здесь раньше моих современников?

По её мнению, господина Талызина совершенно не удивил её наряд: габардиновый жакет поверх летнего платья, теннисные туфли.

– Встречал. – Степан Александрович хмыкнул. – Однако все они выказывали… как бы это сказать поделикатнее… очень мало познаний о тех событиях, которые меня интересовали. В отличие, сударыня, от вас. Так что я покорно прошу вас принять от меня кое-что – в знак моей искренней вам благодарности.

Он вытащил что-то из кармана и сделал шаг вперед (Дик напружинил мышцы, но не зарычал). И девушка увидела, что бывший генерал-майор протягивает ей небольшой свиток: свернутый в трубку лист пожелтевшей плотной бумаги.

– Вот, – сказал господин Талызин, – эту вещь я отыскал в доме – в тайнике, который оборудовал когда-то мой младший брат. Я не знал, какое применение этой вещи найти. Но, быть может, вам она принесет пользу.

22 июля 1939 года. Другая суббота

Скрябин отыскал следы – остаточные, едва светившиеся мельчайшими каплями эктоплазмы, – в том самом месте, о котором говорилось в записке Великанова. Но, прежде чем действовать дальше, Николай побежал в свою прежнюю квартиру на Моховой, 10. Ему нужно было сделать один телефонный звонок: в Театр Вахтангова.

После первого же гудка трубку снял Самсон. И сообщил Николаю такие известия, что тот изумленно переспросил – решив, что неправильно коллегу понял:

– Абашидзе? Так это он всё забрал?

Впрочем, ему тут же пришло в голову: а кто ещё смог бы провернуть такое, если не человек, способный выветриваться у других из памяти?

– Так точно, он, – сказал Давыденко. – И теперь он хочет обменять эти инструменты на ваше содействие в освобождении его жены Веры. А также он готов дать показания: о том, что он видел, как Великанов подбросил мне тот список.

– Ладно, – быстро сказал Николай, – пока ничего не предпринимай – жди меня.

И после этого Скрябин снова выскочил на Моховую. Он так ничего и не объяснил встревоженной Елизавете Павловне, которая всё допытывалась, куда же это подевалась её соседка по квартире – Лара Рязанцева?

Время приближалось к полуночи, и улица, по которой Николай припустил бегом, выглядела пустынной – что было ему на руку. Он еще на бегу выхватил из кармана медный свисток и одной рукой поднес его к губам. А когда притормозил возле арки дома №8, крепко прижал другую руку к красным кирпичам, которыми она была заложена.

Лара рассказала ему, как она использовала медный инструмент. Так что Николай дунул в него, не ожидая услышать хоть какой-то звук. И даже покачнулся, когда на него вдруг обрушился оглушающий, сбивающий с ног звон колоколов.

Это были отнюдь не церковные колокола. Они гудели, выли, подвизгивали, скрежетали, а временами издавали нечто вроде кошачьего мяуканья. А потом эта какофония подхватила Николая Скрябина и понесла. Стала перемещать его вперед – в ту сторону, куда он был обращен лицом. То есть – внутрь краснокирпичной кладки в заложенной арке бывшей купеческой усадьбы.

Улица Коминтерна, по которой Лара шла в направлении Бульварного кольца, была в этой версии реальности не Коминтерна и даже не Воздвиженка. Этой улице подошло бы, пожалуй, архаичное наименование Вздвиженка, которое девушка встречала в «Войне и мире». В атмосфере этой улицы присутствовало нечто, будоражащее нервы – как в залихватском посвисте извозчика-лихача.

Дик, всё больше и больше походивший на живую немецкую овчарку, неспешной рысцой бежал рядом со своей новой хозяйкой. Но та даже и не глядела на него. Равно как ни разу не обернулась – не посмотрела назад, на Степана Александровича Талызина, который наверняка смотрел ей вслед, стоя возле своего огромного дремлющего дома. Однако Лара была целиком поглощена изучением его подарка, который теперь прямо на ходу разглядывала. Благо, в сведенборгийской Москве ночь так и не наступила. И это не походило на белые ночи в Ленинграде. Там в начале лета на город всё-таки опускалось подобие сумерек. Здесь же пасмурная серость псевдо-осеннего дня не прояснялась и не тускнела. Была – как закопченная слюда в оконце какой-нибудь древней избушки.

Развернув свиток, переданный ей Степаном Талызиным, Лара держала его обеими руками – иначе он снова скатался бы в рулон. Слишком уж плотной была его бумага – и слишком долго она сохраняла приданную ей форму. А на бумаге этой яркими, совсем не выцветшими красками пестрело картографическое изображение.

Это была выполненная от руки старинная карта Москвы. И границы города располагались на ней там, где сейчас только-только начинались московские окраины. На севере карта заканчивалась примерно той территорией, на которой потом разбили Ботанический сад. На юге – не заходила дальше Канатчикова. На западе – слегка нахлестывала на бывшее Ходынское поле, а ныне – Центральный аэродром имени Фрунзе. На востоке – даже не захватывала Измайловский лесопарк. Лара повидала в отделе редких рукописей Ленинки немало старинных карт, и почти сразу произвела временную атрибуцию этого документа: неведомый картограф наверняка создал его в последнем десятилетии восемнадцатого века.

Там и сям на карте были обведены яркими кружками разных цветов дома и целые участки улиц. К примеру, дом Талызина на (Вздвиженке) улице Коминтерна, мимо которого прошла Лара, обвели зеленым. А Дом Пашкова и довольно обширную территорию вокруг него выделял ярко-красный кружок. И Лара подумала: его линия захватила бы и флигель купцов Ухановых, выстроенный уже после того, как эту карту нарисовали.

– Красный – значит: не ходи туда, – прошептала девушка, не сбавляя хода. – Пречистенка – сплошной красный цвет. Что и неудивительно: это бывшее Чертолье. Тверская улица – вообще ни одного кружка. Арбат – и то, и другое, не поймешь, чего больше. А вот это интересно!

Лара замерла на месте и стала всматриваться в изломанные очертания улиц на карте. Об одной из них она вспоминала всего час назад – когда думала о другом, обычном памятнике Достоевскому: Божедомка. Район этой улицы был целиком закрашен зеленым цветом, и это казалось почти невероятным. Лара знала, что именно туда, на Божедомку, в конце восемнадцатого века свозили заложных покойников: утопленников – случайных или наложивших на себя руки, – удавленников, людей, замерзших зимой в подворотнях, и прочих несчастных, покинувших этот мир без церковного покаяния. Не случайно там впоследствии возвели Мариинскую больницу для неимущих – чтобы спасти хотя бы тех, кто сам хотел спасения. Однако больницу построили в начале девятнадцатого века. И картограф, почти наверняка – сам Петр Александрович Талызин, младший брат нового Лариного знакомца, – отобразить её на своем рисунке не мог.

Лара подумала, поколебалась, но любопытство взяло верх: она свернула с Воздвиженки на Никитский бульвар и пошла по нему к улице Герцена, на её карте – Большой Никитской. Ей предстоял не короткий путь, но усталости она не чувствовала. Девушке казалось: её несет на себе если не ковер-самолет, то некое подобие самодвижущегося придверного коврика. Он был и не мягким, и не твердым – приятно упругим. И от него разливался поток слегка обвевавшего Лару воздуха – и не холодного, и не горячего, а именно той температуры, какую она больше всего любила: примерно в двадцать пять градусов по Цельсию. Это было приятное ощущение, что уж там говорить. Да и вообще – эта Москва, древний город потусторонних сущностей, больше не пугала её. Она начинала нравиться Ларисе Рязанцевой – она уже сильно ей нравилась.