Но какой там утренний сон! Когда на его прикроватной тумбочке затрезвонил телефонный аппарат, времени было – двадцать минут восьмого. Точь-в-точь как позавчера, когда Николая разбудила потолочная капель.

И после этого ему пришлось ехать в театр Вахтангова, где он и пробыл битых два часа. Только в одиннадцать утра он вышел из театрального здания, где еще продолжали работать следователи МУРа – во главе всё с тем же Денисом Бондаревым. А вслед Николаю летел надтреснутый голос театрального сторожа:

– Наверняка это тот амбал Танечку нашу заморозил – больше некому! Кроме него никто в театр не входил вчера!..

«Кроме амбала – и тебя самого», – не удержавшись, мысленно ответил ему Скрябин. Но вслух ничего не сказал. Не мог он поверить, что этот старичок – Валерьян Ильич – сумел бы обратить актрису в ледяную глыбу, каждая капля воды из которой источала легкое свечение, имевшее форму клубка с размотавшейся ниткой.

– Да чтоб вам провалиться, Валентин Сергеевич, – произнес Николай почти в полный голос; но никто его не услышал. – Такие дела «Ярополк» должен расследовать от начала и до конца – официально.

И в страшном раздражении он зашагал от театра прочь – по одному из арбатских переулков, переименованному в улицу Вахтангова.

Он злился на Смышляева – за то, что тот, защищая проект «Ярополк», пренебрег стремлением к раскрытию истины. Злился на любвеобильную актрису – которую понесло среди ночи на свидание. Злился на её неведомого любовника – за то, что тот ушел, оставил её одну, не проводил до дому. И придумывал способы, как ему этого любовника вычислить скорейшим образом – хоть и слабо верил в то, что именно он заморозил Танечку.

Но более всего Николай Скрябин злился на самого себя: за то, что медлил с принятием решительных мер, упускал бесценное время. И вот он – результат: каждую ночь убийца наносит удар. Позавчера – инженер Хомяков, вчера – носильщик Иевлев, сегодня – артистка Рябинина. И Николай дал себе зарок: сегодня, раньше всего остального, он поговорит со Смышляевым. Добьется, чтобы тот пересмотрел свое решение относительно статуса ледяного дела.

Но тут размышления Николая прервались сами собой. С удивлением он обнаружил, что уже не идёт по бывшему Большому Николопесковскому переулку, ставшему улицей Вахтангова, а стоит на месте. Причем стоит, судя по всему, не первую минуту: полуденное солнце, бившее ему в макушку, успело изрядно прижарить его. Скрябин – словно его голову толкнули – резко перевел взгляд на другую сторону улицы. И увидел желто-белое оштукатуренное здание в два этажа, отделенное от проезжей части узкой полосой тротуара.

Николаю был хорошо знаком этот арбатский особняк – длинный, основательный, с железным козырьком над входом. Он побывал здесь сразу после того, как переехал в Москву из Ленинграда – в 1934 году. И потом приходил сюда еще раз пять или шесть. Здесь, в доме № 11 по нынешней улице Вахтангова, была обустроена мемориальная квартира великого русского композитора-мистика Александра Николаевича Скрябина. В этом длинном доме композитор прожил последние три года своей жизни. И здесь же он скончался в возрасте сорока трех лет 14 апреля 1915 года.

Николай знал, что его отец состоял в каком-то родстве с Александром Николаевичем[1]. Но когда он спросил отца о степени этого родства, тот лишь пробурчал что-то невразумительное. Признавать родственную связь с таким человеком ему явно не хотелось. Одно дело – сталинский сановник высшего ранга, и совсем другое дело – композитор, которого еще при жизни одни провозглашали гением, другие – называли сумасшедшим, а третьи – и вовсе считали новым воплощением Мессии.

А его провидческие таланты! Взять хотя бы историю с арендой квартиры, напротив дверей которой стоял сейчас Николай. Композитор снял арбатский особняк 14 апреля 1912 года сроком ровно на три года – хотя квартирная хозяйка предлагала знаменитому жильцу заключить бессрочный договор. Но Александр Николаевич ответил, что это не имеет смысла, поскольку через три года его здесь уже не будет. И ведь угадал в точности – как будто некий все ведущий демон нашептал ему на ухо всю правду о его грядущей судьбе!

Да, в судьбе дальнего родственника имелось множество аспектов, вызывавших у Николая Скрябина жгучий интерес. Однако именно сегодня приходить к музею-квартире загадочного композитора он не собирался. Других, куда более насущных дел имелось предостаточно. Но вот, поди ж ты – ноги сами принесли его сюда.

А теперь Николай не мог стронуться с места. Стоял, как истукан, и силился понять, что это за многоцветное пятно полыхает рядом с крыльцом особняка – в окне первого этажа. Примагничивает к себе его взгляд. Лишь минуту спустя он передернул плечами, будто стряхивая с них что-то, а потом быстро пересек проезжую часть улицы и подошел к входу в мемориальную квартиру.

В том окне пестрела красками цветная репродукция, занимавшая целиком правое нижнее стекло. И картину, с которой эту репродукцию сняли, Николай знал. Тетка его матери, которую он всегда называл бабушкой, очень любила живопись викторианской эпохи.

Автора картины звали Фредериком Лейтоном. А само произведение, выполненное на античный сюжет, именовалось «Юные гречанки, играющие в мяч». Две прекрасные девы, одна – в темных одеждах, другая – в наряде цвета чайной розы, перебрасывались пурпурным мячиком размером с яблоко, явно символизируя смену дня и ночи. Мяч, пущенный гречанкой-Ночью, ловила её товарка в светлых одеждах. И на Николая Скрябина будто снизошло просветление – когда он эту репродукцию в деталях рассмотрел.

Он шагнул к окну, но больше на творение Лейтона уже не глядел. Вместо этого он попробовал заглянуть сквозь оконное стекло вглубь помещения, рассчитывая увидеть того, кто пожелал дать ему эту подсказку.

– Не клубок! – громко произнес Николай Скрябин. – Как же я мог так ошибиться?..

И тут у себя за спиной, в той части улицы Вахтангова, которая отражалась в оконном стекле, Николай вдруг заметил фигуру мужчины. Точнее – тень мужской фигуры, которая тотчас метнулась в сторону. И скрылась в арке, что примыкала к противоположной части двухэтажного желто-белого особняка.

Николай не кинулся в подворотню следом за соглядатаем. Еще секунд двадцать он постоял перед «Юными гречанками». И всё это время ощущал, как его затылок словно бы ощупывают чьи-то холодные пальцы. Но не позволял себе оглянуться – выжидал. А затем, неторопливо развернувшись, перешел улицу, свернул в Средний Николопесковский переулок и там столь же размеренно шагал до тех пор, пока угол дома не скрыл его от глаз любого, кто мог бы за ним наблюдать со стороны музея-квартиры великого композитора. И только там, за углом, Николай припал к стене, коротко выдохнул, а потом осторожно выглянул из своего укрытия.

На улице Вахтангова всё оставалось по-прежнему: тот, кто шпионил за Скрябиным, совсем не спешил снова себя выдавать. Арка, над которой нависал (фонарь) эркер, отлично прятала его от посторонних глаз. Конечно, соглядатай запросто мог бы уже скрыться, нырнуть во двор с другой стороны арки. Но Николай считал: мерзавец по-прежнему там. Не ушел бы он просто так.

Человек в сером костюме шел за Николаем Скрябиным от самого Театра Вахтангова. Однако старался держаться от него на достаточном расстоянии, не попадать в поле его зрения. Он оплошал, подошел к Скрябину слишком близко, лишь возле мемориальной квартиры композитора – однофамильца старшего лейтенанта госбезопасности. А всё потому, что Николай Скрябин внезапно застыл, как памятник Пушкину, примерно на углу Вахтангова и Среднего Николопесковского. Да так и вцепился взглядом в дом знаменитого композитора. А потом сорвался с места и почти бегом устремился к крыльцу мемориального особняка.

Человек в сером увидел, как Скрябин чуть ли не уткнулся носом в окно рядом с этим крыльцом, а потом что-то произнес: губы его шевельнулись. Но наблюдатель стоял слишком далеко – произнесенных слов не разобрал. И поддался любопытству – позабыл об осторожности. Он тоже перешел улицу и двинулся к музею, рассчитывая хоть издалека поглядеть на то, что так заинтересовало старшего лейтенанта госбезопасности.