Я пожал плечами и проронил:

— А почему бы и нет?

Облил крысёныша мочой и оглядел комнату. К сожалению, в ней ничего ценного не обнаружилось. Поэтому я, несолоно хлебавши, отправился в кабинет Ивана Петровича. Память Никитоса поведала мне, где он находится.

Пока шёл по залам и коридорам, разглядывал убранство особняка. На стенах красовались винтажные обои в полоску, под ногами, на дубовом паркете, лежали красные ковровые дорожки, а по углам стояли фарфоровые вазоны, мягкие кресла и небольшие столики из дорогих сортов дерева. На узких подоконниках в горшках росли яркие цветы, с потолков свешивались хрустальные люстры. А из живых существ мне по пути встретились лишь две пушистые кошки и одна худая, как велосипед, борзая с подозрительным взглядом. Ещё была преклонных лет горничная, которая стирала пыль с картин в золочёных рамах. Женщина мазнула по мне быстрым взглядом и небрежно кивнула.

Да-а-а, Никиту в этом доме мало кто ценил и любил.

Вскоре я добрался до массивной дубовой двери с искусно вырезанным на ней гербом рода Лебедевых. Деликатно постучал и услышал низкий, недовольный голос:

— Входи!

Повернул блестящую бронзовую ручку, выполненную в форме вытянувшегося дракона со сложёнными крыльями, а затем с уверенностью проник в кабинет Ивана Петровича.

В воздухе плавал сизый табачный дым, а сам хозяин особняка с курительной трубкой в зубах восседал на кожаном кресле за рабочим столом. Лебедев оказался русоволосым мужчиной с круглыми глазками, набрякшими веками и отвисшими, как у бульдога, щеками. На его пузе едва сходились борта песочного цвета жилетки, а сорочка была расстёгнута на три пуговицы, дабы ворот не давил на толстую шею.

Помимо него в кабинете обнаружилась мачеха Никиты. Сжимая холеными пальцами тлеющую сигарету в длинном мундштуке, она полулежала на низенькой софе с мягкими валиками. На вид ей было лет тридцать пять. Она могла похвастаться светлыми волнистыми волосами, пышной грудью и расплывшейся талией, на которой обосновался затейливый поясок, обосновавшийся поверх нарядного голубого платья в пол.

Чуть раскосые змеиные глаза мачехи победно сверкали, тонкие губы кривились в еле сдерживаемой усмешке, а на щеках проступал нездоровый румянец.

— Доброе утро, сударь и сударыня, — поздоровался я, держась подчёркнуто спокойно, хотя под рёбрами завозились холодные змеи отвращения. Эта парочка мне категорически не нравилась.

— Садись, — грубо бросил мне Иван Петрович и указал взглядом на жёсткий стул, притулившийся перед рабочим столом. — Долго я с тобой рассусоливаться не буду.

— Правильно, душа моя. Ты и так семнадцать лет содержал не пойми чьего сына, — пропищала мачеха и сокрушённо покачала головой. — Какой позор… какой позор…

— Вот, забирай, — проронил помещик и поставил на стол кожаный саквояж. — Внутри покоятся твои новые документы. Я выправил их на имя Никиты Алексеевича Шипицина. Отчество дал тебе по имени твоего деда, который погиб на войне с Османской империей. Дворянином ты быть не перестанешь. Ещё в саквояже деньги. Приобретёшь на них билет на поезд или дирижабль, и нынче же покиндай Петроград. Можешь ехать, куда тебе заблагорассудится. Родни у тебя больше не осталось. Мать твою я взял полной сиротой, да ещё и в долгах, а она так отплатила за мою доброту.

— Угу, — горько вздохнула мачеха и снова прошептала: — Какая чёрная неблагодарность. Да такому человеку, как Иван Петрович, надо было руки по гроб жизни целовать, а она… Эх…

Лебедев затянулся и выпустил из желтозубого рта сизую струйку дыма. Мои ноздри защекотал запах табака и захотелось чихнуть, разрывая гнетущую атмосферу, навалившуюся точно ядовитый туман. Но я продолжал держать на лице непроницаемое выражение. Хер вам, а не слёзы и мольбы. Никитос уже не тот слюнтяй.

Помещик раздражённо дёрнул мясистой щекой и жёстко продолжил, ломая меня взглядом:

— В город тебя отвезёт Гришка. Заодно скажи ему, что он больше мне непотребен. К вечеру чтоб духа его тут не было! Мне не нужны работники, кои за моей спиной помогают нарушать мои же приказы. Думал, я не узнаю? Чего молчишь? Ничего сказать не хочешь?

— Нет, — коротко выдохнул я, без труда выдержав его взор. — Мне можно идти?

— Можешь. Поезжай в чём есть, а другие твои вещи я сожгу! И не вздумай возвращаться в столицу. И даже не упоминай о том, что мы знакомы! Да держи язык за зубами и не болтай лишнего, иначе тебе же хуже будет. Помимо моей семьи никто не ведает, что ты ублюдок. Уяснил?!

Меня прошила игла злости, но я сдержался. Не в моих интересах сейчас показывать характер. Поэтому я лишь кивнул, встал, взял со стола саквояж и заметил краем глаза разочарованный взгляд мачехи Никитоса. Кажется, она искренне, по-детски, надеялась на то, что я буду валяться в ногах у Ивана Петровича, а тут такой облом…

Вдруг женщина порывисто приняла сидячее положение и быстро прострекотала:

— Неужели ты так молча и уйдёшь?

— Нет. Кое-что скажу… У вас укроп между зубов.

Я усмехнулся и вышел из кабинета, едва не приголубив дверью Василия. К несчастью, жирдяй успел неуклюже отпрыгнуть. Зараза! Знал бы я заранее, что он тут подслушивает, то шустрее открывал бы дверь. А так — пришлось с чувством глубокого неудовлетворения закрыть оную.

— Что? Выгнали тебя из семьи, да? — выдохнул брат Никиты, широко улыбнулся и ехидно добавил: — Не пиши, не телефонируй и не телеграфируй сюда. Ты для всех нас мё-ё-ёртв. Гы-гы.

— Ты даже не представляешь насколько прав. Однако скоро и тебя ждёт подобная участь. Ты следующий. Держись, — похлопал я его по мягкому плечу и прошёл мимо с уверенностью айсберга, перетопившего немало «Титаников».

— Чего это я следующий? — озадаченно произнёс мне в спину толстяк.

— А ты думаешь, что после смерти Ивана Петровича мачеха захочет тебя видеть главой рода? Поразмысли об этом на досуге, вместо пожирания бургеров в промышленных масштабах… в смысле, расстегаев.

— Рассорить нас хочешь?! — крикнул Василий со злыми нотками в голосе. — Не получится! Мы — семья, а ты всегда был странным, не таким, как мы! Даже сейчас говоришь странные слова.

— А ты книжки умные почитай. И эти слова перестанут быть странными, — не оборачиваясь, ехидно сказал я и вот сейчас почувствовал удовлетворение. Зерно сомнений упало на благодатную почву. Пусть ни сегодня и ни завтра, но чуть позже брат Никитоса точно будет косо поглядывать на мачеху.

На моих губах заиграла радостная улыбка. И вместе с ней я спустился по лестнице в холл, покосился на здоровенную многоярусную люстру, вышел из особняка и сбежал по ступеням парадной лестницы. И прямо по изумрудной траве двинулся в сторону каретного сарая, не став пользоваться брусчатыми дорожками.

Трава мягко пружинила под штиблетами, а утренняя роса — промочила ноги. М-да, это было не самое лучшее решение. Однако уже поздно что-то менять. Я практически добрался до цели.

Ворота сарая оказались открытыми и изнутри вылетали два мужских голоса да раздавался ритмичный стук. Войдя, я в лёгком полусумраке увидел покрытый соломой пол, пару карет, автомобиль и двуколку. Возле последней на корточках сидел Гришка и ловко стучал деревянной киянкой по колесу. А над ним возвышался средних лет бородатый детина в фуражке и штанах галифе.

Бородач крутил самокрутку и с ленцой давал советы:

— Да шибче бей. Чего как сонная муха?

— Кхем! — громко кашлянул я, привлекая к себе внимание.

— Доброе утро, ваше благородие, — сразу же бросил Гришка и улыбнулся.

Детина же просто кивнул мне, как равному. В его волчьих глазах царило искреннее презрение к такому слабаку, как Никитос. Память Ника подкинула мне множество эпизодов, в которых Бородач, будучи верным прихвостнем мачехи Никиты, намеренно толкал плечом бывшего хозяина этого тела, сшибал с ног, а потом фальшиво извинялся и улыбался. Мерзкий ублюдок. Это он зря мне на глаза попался. У меня же сегодня практически дембель.