Пять минут. Пятнадцать. Полчаса. Серые галочки.

В одиннадцать я набрала номер. Длинные гудки. «Абонент не отвечает».

После третьей попытки дозвониться я уже всерьез занервничала.

Спокойно, убеждала я себя. Может, они там сладко мирятся, а ты тут со своими звонками лезешь. Но почему-то верилось с трудом.

В половине первого я зашла в воцап оказавшегося в сети Виталика и набрала:

«Алена не с тобой?»

В последнюю секунду хватило ума тормознуть палец на подлете к галочке отправки. Если они не вместе, то у него возникнет вполне резонный вопрос: а где же она шляется по ночам. Не стоило усугублять еще больше.

Все это очень живенько напомнило мне Аленкин десятый класс, когда она влезла в компанию ребят постарше и вот так же пропадала где-то, вообще отключая телефон. Я сходила с ума, бегала по потолку, названивала ее подругам, которые ничего не знали — или врали, что ничего не знают. Скандалы, уговоры, разговоры, попытки достучаться… Я чувствовала себя абсолютно беспомощной, а Кит только подливал маслица, заявляя, что я отвратительная мать, если не могу найти подхода к ребенку.

И все-таки мне удалось. Алена стала предупреждать, оставлять какие-то координаты, звонить. Я все равно, конечно, беспокоилась, но уже не так — не на грани паники и истерики. Но сейчас, особенно после ночной сцены, всерьез боялась, как бы она не наделала глупостей.

В начале второго на площадке лязгнул дверями лифт, в замке завозился ключ. И по одному уже звуку все стало ясно. Я успела дохромать до прихожей и подхватить ее на лету.

— Мам, ты… прости, — бормотала она из-под упавших на лицо волос. — Я это… немного… Ой, меня сейчас…

Каким-то чудом я дотащила ее до унитаза. Жалость при этом боролась с яростью. Где-то рядом плескалось облегчение: жива, а остальное — переживем.

Третий день подряд Алена лежала на тахте носом к стенке. Ничего не говорила, ничего не ела. Иногда выбиралась на кухню попить воды и на площадку — покурить. Я заходила, садилась рядом, гладила по спине, целовала — и уходила. Все в этом мире должно созреть. И разговор тоже.

В ту ночь, обнимая унитаз, она рыдала так, что у меня внутри все переворачивалось. Я прекрасно помнила свою дикую истерику, когда Захар ушел к Регине, и вполне могла ее понять. Между двумя приступами рвоты мне удалось выцарапать, что ночью она позвонила Виталику, и тот сказал, что все кончено. Дальше следовал тоже очень знакомый набор: она неудачница, никому не нужна, и что это за жизнь такая, лучше вообще сдохнуть. Я, правда, говорила это, когда была лет на пятнадцать постарше, и трезвая.

Утешать и уговаривать не спешила. Просто стояла рядом. Дождалась, когда все закончится, уложила спать, поставив у тахты тазик. Сидела на краешке, пока Алена не уснула, и только после этого ушла к себе.

Была надежда, что на свежую голову все покажется ей не таким ужасным, но нет. Похоже, затягивало сильнее и сильнее. Как бы еще учебу не забросила. Два зачета поставили автоматом, один сдала, последний завалила, но, поскольку он был не по профильному предмету, к сессии допустили. Хватит ли ей новогодних праздников, чтобы понять: жизнь не кончилась, не стоит гробить свое будущее? Я начала в этом сомневаться.

Ник писал по вечерам, примерно одно и то же, чисто информационно: как дела, у меня все нормально, спокойной ночи, целую. Я даже не знала, когда он должен вернуться, но сейчас это как-то отступило на второй план. Если болеет ребенок, все остальное тускнеет, а то, что происходило с Аленой, мало чем отличалось от болезни.

К вечеру третьего дня она попросила съездить за ее вещами, таким убито-размазанным тоном, что я не смогла отказаться. Да и с Виталиком хотелось поговорить. Не уговаривать помириться, конечно, а просто узнать, как все выглядит из его окопа. Для полноты картины. В отличие от хамоватого Сереги, Виталик мне нравился. Он был спокойным, как удав — или как Ник? Если уж у Алены регулярно получалось спровоцировать его на скандал, это говорило о многом.

Я написала, что приеду вечером, Виталик ответил, что будет ждать. По дороге думала, как бы раскрутить его на разговор, но, видимо, он и сам хотел этого, потому что предложил кофе, едва открыв дверь.

Раздевшись, я пошла на кухню, обогнув две собранные спортивные сумки. Виталик варил кофе в турке, и вид у него был… немногим лучше Аленкиного.

Эх, дети, дети, что ж вы так себя мучаете-то?

— Переживает? — спросил он, когда я отпила глоток.

— А ты как думаешь?

— Я тоже, — он запустил пальцы в волосы, превратив идеальную стрижку в воронье гнездо. — Евгения Олеговна, я не хочу жаловаться, но…

— Просто расскажи, — попросила я. — Не думай, отговаривать не буду. Это только ваше дело.

— Спасибо вам. Большое. Мать мне уже весь мозг съела. Ты мужчина, ты должен… А что я должен, если меня воспринимают не как мужчину, а как мальчика, который писает на ковер? Должен стать таким вот ручным мальчиком? Песиком, который лает по команде и приносит в зубах тапки? Простите, но я не хочу. Мы с ней не один раз об этом говорили. И вроде понимала, соглашалась. А потом все начиналось по новой. В конце концов я просто перестал ее слушать. Как только включала училку, думал о своем. Она еще сильнее заводилась. А если Алена заведется, просто так уже не остановится.

Все это подтверждало то, о чем я говорила себе. И о чем пыталась сказать ей. Откуда у нее это? Импринтинг, чтоб ему. Когда-то я тоже старалась достучаться до Кита, которому все было до одного места — лишь бы не отрывали от компа. Кит отмахивался, я злилась, Алена впитывала. И хотя Виталик мало чем напоминал ее папашу, модель все равно уже сложилась: мужчина — это неразумное существо, добиться от которого чего-то можно только с помощью команды.

— Евгения Олеговна, я Алену люблю, но у нас ничего с ней выйдет, — он откинулся на спинку стула и закрыл глаза. — Лучше уж сейчас переломаться, чем испортить жизнь себе и, возможно, детям потом.

— Ты так уверен? — вопрос этот был, вообще-то, лишним. Скорее, реплика, побуждающая продолжать.

— Да. Она позвонила ночью. Если бы сказала, что неправа, мы, может, и помирились бы… до следующего раза. Но она спросила, понял ли я, что был неправ. А я понял… другое. Что так и будет продолжаться без конца. Каждый раз, когда я пойду навстречу, она еще больше будет убеждаться, что так и надо. Что надо жать, давить — пока не добьется своего. Мне правда очень жаль. И ее, и себя. Но я так не хочу. Может быть, сейчас до нее что-то дойдет. Чтобы не повторяла этого потом. С кем-то другим.

Этот двадцатилетний мальчишка показался мне вдруг на удивление взрослым и мудрым, и, как ни больно мне было за Алену, я про себя пожелала ему счастья с другой девушкой. Которая будет любить и уважать. От души пожелала. А Алена… после первого раза она ничего не поняла. Поймет ли после второго? Ей я, конечно, тоже желала счастья, но эти отношения было уже не спасти. Слишком далеко все зашло.

— Виталь, мне тоже очень жаль, что все так вышло, — сказала я, когда он, одевшись, помог мне донести до машины сумки. — Я просто желаю тебе всего самого лучшего. В новом году — и вообще.

Я поцеловала его в щеку — как всегда, когда они заходили ко мне с Аленой. Только этот раз был последним. Виталик не станет моим зятем, они никогда не приедут в гости вместе, с детьми…

Черт, как жаль…

Жаль, что они встретились так рано. Жаль, что Аленка в детстве наблюдала вовсе не те отношения между родителями, которые могли бы ее чему-то научить. Жаль, что не смогла понять, как надо строить эти самые отношения.

Просто жаль…

— Ну что? — встрепенулась Алена с какой-то безумной надеждой, когда я вошла в ее комнату. Но увидела сумки и тут же погасла.

— Это надо просто пережить, — сказала я, сев рядом с ней. — Перетерпеть…

Следующий день прошел как натянутая струна. Каждый раз, заглядывая к Алене, я видела одну и ту же картину. Она сидела на тахте, поджав под себя ноги, и наблюдала за воробьями у кормушки. Мне это напомнило, как вот так же сама сидела когда-то на диванчике в холле и таращилась в аквариум. Тогда у нас были рыбки — еще одна страсть Захара.