— Ты говорил, она хореограф? Тоже ведь человек искусства.

— Ну да, — поморщился Ник. — Из непризнанных гениев, загубивших свой талант в неправильном месте, рядом с неправильным мужем. Но круче всех Вовка. Он с детства мечтал стать писателем и писал романы в тетрадках.

Если бы я что-то ела, наверняка подавилась бы.

— И… что? — спросила осторожно.

— Да ничего. Учится на сценариста. Третий курс Института кино и телевидения. Запихивает в свои писули весь окружающий мир. Уверен, что непременно напишет гениальнейший сценарий, по которому поставят гениальнейший фильм всех времен и народов.

Мне не понравилось, как это прозвучало. И вспомнилось насмешливое: «Тебе бы книжки писать».

— Ну… я тоже, в принципе, пишу.

— Да ладно, Жень, — улыбнулся Ник. — Насколько я понял, ты пишешь статьи на заказ. Это не то. Знаешь, мне кажется, писатели — самые отбитые из всех творческих профессий. Даже хуже актеров. Иногда читаешь классную книгу, а потом узнаешь побольше об авторе и думаешь: твою же мать, и как такой козел мог написать такую вещь? И уже читать его не хочется.

— Не все же такие, — я пожала плечами, стараясь не смотреть на него. — Хотя… в чем-то ты прав. Лучше ничего не знать о писателях, актерах, музыкантах. Или учиться отделять мух от котлет, но это не всегда получается. Кофе будешь?

— Я сделаю.

Он встал и занялся кофеваркой, а я спешно пыталась придумать безопасную тему, на которую можно было бы перепрыгнуть.

Разговаривали мы еще долго — о детях и о своем детстве, об учебе и работе, о местах, где бывали, о книгах, кино и музыке. В общем, о тысяче самых разных вещей, которые обсуждают люди, когда только начинают узнавать друг друга. Если, конечно, их интерес не на одну ночь — в таком случае все это ни к чему.

Алена дважды выходила на кухню — якобы в холодильник. С елейной улыбкой: «ах, извините, что помешала». Я где-то могла это понять: всегда обидно, если у тебя все плохо, а рядом… хм, личная жизнь. Но все равно хотелось ей слегка наподдать.

— Ладно, Женя, — посмотрев на часы, Ник встал. — Поеду. Мне завтра утром в Москву лететь.

— Надолго? — я постаралась скрыть разочарование, но получилось слабо.

— Дня на три. Позвоню, когда вернусь.

Доковыляв до прихожей, я смотрела, как Ник одевается. Он застегнул куртку и, вместо того чтобы попрощаться, взял меня за руку и вытащил на площадку.

— Черт, ну хоть так, — сказал он с усмешкой, притиснул к двери и поцеловал.

Так? Нет, совсем не так, как в прошлый раз, у парадной. Но и не настолько взрывоопасно, чтобы голова сделала ручкой и стало на все наплевать: хочу-прямо-здесь-и-сейчас!

Тягуче, сладко, медово… Не оторваться. Как муха, попавшая в смолу — чтобы застыть в янтаре. Тихонько поскуливая, прижимаясь все сильнее и сильнее. Вот сказал бы сейчас: «Поехали ко мне» — и поплелась бы, прямо в домашних штанах, футболке и тапочках. И о ноге забыла, пока не оперлась на нее и не ойкнула от боли.

— Все, иди, замерзнешь, — прошептал Ник и поцеловал еще раз — коротко, словно точку поставил.

Нет, пусть будет многоточие — еще две точки, моих.

Вползла в квартиру, дверь закрыла, прислонилась к ней, зажмурилась. И стояла, совершенно бесстыже слизывая с губ его поцелуи, смакуя их вкус. Все равно ведь никто не видит. Нам, кинестетикам, можно не смотреть и не слушать. Только чтобы пахло в масть, вкус был… вкусный и чтобы кожа от восторга пищала, отзываясь на прикосновения.

— А я думала, он ночевать останется.

Да что за девка такая?! Весь кайф убила.

— Тебе сколько лет? — спросила, не открывая глаз. — Стыдобища.

— Стыдобища — это когда ты вот так стоишь и облизываешься. Блин, по возрасту уже бабушкой могла бы быть.

— Вот когда будут внуки, тогда и буду бабушкой, — спокойно, прямо как Ник, ответила я. — А пока, девушка, свободна. Иди уроки делай.

Дождалась, когда уйдет — разумеется, негодующе хлопнув дверью, — и только потом поползла обратно на кухню. Убрала со стола, загрузила посудомойку и ушла в гостиную. Включила бра, свернулась под пледом на диване. Если бы не Алена, наверно, долго еще перебирала бы свои ощущения, как четки. Но сейчас магическое очарование расползалось клочьями, разлеталось, таяло, как сон после пробуждения. И вот уже проступило сквозь него то, что я постаралась отодвинуть, отогнать прочь.

«Знаешь, мне кажется, писатели — самые отбитые из всех творческих профессий. Даже хуже актеров»…

Я должна была ответить не так.

«Ну… я тоже, в принципе, пишу… книги» — вот что надо было сказать.

Как бы я отреагировала на его месте?

Ну ладно, будем надеяться, что ты приятное исключение, сказала бы я. Даже если бы люто ненавидела писателей как класс.

Или просто: о как!

А вот если бы Ник в ответ на мое признание заявил, что с писателем на одном гектаре срать не сядет и что наша встреча — роковая ошибка, значит… наша встреча и правда была роковой ошибкой.

Но это вряд ли. Скорее всего, посмеялись бы вместе. А теперь вот признаться будет сложнее.

«Жень, а чего сразу-то не сказала?» — «Да вот потому что дура такая, прости господи».

Раздербанило меня даже не это, а то, что не так уж он был и неправ. Писатели действительно в массе те еще токсики.

Я сказала Нику: ты не смог бы настолько держать себя в руках в критической ситуации, если бы изначально не обладал такой способностью. Но и у писателя должна быть особая прошивка, чтобы по локоть запускать руки в человеческие души. Те самые руки, которыми подбираем все, что плохо лежит, а то, что хорошо лежит — тем более. Подбираем и лепим из подобранного, словно из пластилина, человеческие судьбы.

Ненастоящие? Выдуманные?

Тогда почему, заставляя своих героев смеяться и плакать, мы одновременно заставляем смеяться и плакать читателей — так, словно они переживают за живых людей, и не просто живых, а хорошо им знакомых, близких? Мы умеем это: написать так, чтобы в наших героев поверили, чтобы за них беспокоились.

А еще в каждом из нас живет циник. Та самая бессердечная скотина, заставляющая для пущего эффекта подвергать героев таким испытаниям, каких мы никогда не пожелали бы самим себе. Лишь бы зацепить, заинтересовать, не позволить закрыть книгу. Мы втайне радуемся, когда читателей пробирает до слез. Потому что это означает: у нас получилось! И да, глупо отрицать, мы вызываем эмоции и питаемся ими, как самые настоящие вампиры. Вот поэтому для нас так важен фидбек. Хотя, конечно, это палка о двух концах, и не всегда он бывает таким, на какой мы рассчитываем.

Думая обо всем этом, я так и уснула на неразобранном диване, а проснулась от громкого разговора. Точнее, не разговора, а монолога. Алена в своей комнате вопила что-то, пополам со слезами. Спросонья я подумала, что проспала появление Виталика, но потом сообразила: это по телефону. Наконец крики стихли, зато потянуло дымом.

Алена курила под открытой форточкой. Обернулась с досадой, дернула плечом, выбросила окурок и процедила сквозь зубы:

— Все в порядке.

— Хорошо, — сказала я и пошла к себе.

«Расстегнув пуговицы одну за другой…»

«Расстегнув одну за другой пуговицы, он коснулся губами кожи…»

«Его губы скользнули по шее, опустились к груди…»

«Запрокинув голову, я смотрела из-под ресниц, как его губы…»

Твою мать!!!

Третий час подряд я пыталась написать эротическую сцену. Идеальный секс между Ириной и Кириллом, которые не остановились на поцелуе у парадной, а поднялись наверх и…

И ни фига.

Похожие на бетонные блоки слова складывались в корявые неуклюжие фразы. Я выделяла их мышкой, и под клацанье клавиши Delete они проваливались в небытие, как в черную пасть мусоропровода. Раз за разом, снова и снова.

Когда я проснулась утром, Алены уже не было. В раковине сиротливо стояла грязная кофейная чашка. Шевельнулось что-то вроде сочувствия к Виталику, хотя, конечно, дело было не в посуде. Не только в посуде.