По стаду словно пробежала рябь, как будто твари изменяли цвет.

Тот, в которого попал Габриэль, взорвался.

— Домой! — велел Красный Рыцарь.

Позади него из стада поднялась бесформенная черная рука. Она вытянулась на сотни футов, а затем устремилась в небо, словно пытаясь вслепую нащупать Ариосто.

Габриэль послал ей воздушный поцелуй и помчался дальше на восток, навстречу тучам.

трехстах лигах к востоку герцог Митлийский осушил два кубка вина, в спешке расплескав половину. Ему приходилось смирять нетерпение — союзники опаздывали. Он был зол, и его гнев пугал охранников и слуг. Затем он сбросил доспехи. Оруженосцы ему не помогали, и, упав на пол, в лужу пролитого вина, металл зашипел от жара.

Облаченный в ифрикуанский асбест, герцог вышел на площадь под усиленной охраной, собираясь раздавать милостыню по пути к мессе. Камергер вручил ему тяжелый кольчужный кошелек, и герцог двинулся вдоль шеренги бедняков, вкладывая в каждую руку по золотой монете. Монеты были горячие.

— Помолись за меня, — говорил он каждому.

Они кланялись, но уже научились к нему не прикасаться и брали монеты, стараясь не подходить близко. Это его устраивало. Он ненавидел, когда бедняки не проявляли должного почтения, а их благоговение ему нравилось.

— Помолись за меня, — сказал он, вкладывая золотую монету в руку женщины.

— Твои люди убили моего мужа. — Если прикосновение его пальцев и обожгло ее, виду она не подала.

Он остановился и впился в нее взглядом.

— Забери монету, — велел он камергеру.

Женщина, должно быть, знала, что останется без монеты, если что-то скажет, но она все равно сопротивлялась, и солдаты побили ее мечами в ножнах. Толпа молча наблюдала, как пара головорезов избивала женщину, годящуюся им в матери. Впрочем, они не были жестоки — ни одна кость не сломалась. Просто это было унизительно.

Женщина яростно улыбалась.

— Ты еще увидишь, — сказала она разбитыми губами.

— Что увижу, мамаша? Я на тебя смотреть не хочу, — ответил солдат и еще раз ее ударил, а потом подтянул шоссы. Его напарник повернул голову, поправляя кольчужный воротник.

Герцог двинулся дальше, вкладывая монеты в руки заискивающих людей. Свой эскорт он опередил.

— Вы одного пропустили, — прошептал камергер.

Герцог дошел до той части толпы, которую особенно не любил, — до прокаженных. Он старался не прикасаться к ним и вообще-то их боялся.

Второпях он пропустил одного человека, похожего на кучу тряпья, с круглым невыразительным лицом. Он протянул монету, и человек схватил его за руку, напугав герцога. И поднялся за ноги, опираясь на него.

— Помолись за меня, — с отвращением выплюнул герцог. Этот человек был прокаженным. И он прикоснулся к герцогу. Герцог отвернулся и поспешил прочь, стараясь не касаться людей. Правая рука заболела. Герцог хорошо разбирался в потемках своей души: он знал, что причиняет боль сам себе, потому что испугался прокаженного. Он сопротивлялся желанию посмотреть на руку, он говорил себе, что вся в боль в его разуме. Но последний из прокаженных вздрогнул при вручении монеты; у этого жуткого человека не было ни губ, ни носа, и все же у него хватило наглости отдернуть руку от герцога.

Один из солдат, стоявших рядом с герцогом, тихонько зашипел.

Рука герцога почернела, и чернота быстро растекалась по жилам, исчезая под манжетой рубашки. Прокаженный отпрянул. Герцог сдавленно вскрикнул.

Камергер схватил его за плечи.

— Ваша милость! Руку надо отрезать!

— Прочь с дороги! — проревел герцог. Боль была невероятной. Он не мог даже думать. Огонь показался у его губ, солдаты вздрогнули.

Один из солдат заколол ближайшего прокаженного, и люди на площади закричали. Кожа герцога Митлийского полопалась, и голова раскрылась, будто разрубленная боевым топором.

Человек, похожий на груду тряпья, схватил избитую женщину за руку и потащил за собой, легко, как ребенка. Солдаты убивали всех без разбора, и все пытались сбежать от твари, которая словно бы лезла наружу из герцога. Что бы за тварь это ни была, она чернела. Двигалась она с невероятной скоростью, пока не врезалась в стену собора, как слепая, и не отскочила навстречу трем визжащим женщинам.

Никем не замеченный мужчина, оказавшийся в десяти шагах от них, вошел в открытую дверь дома на площади и проследовал через кухню в небольшой сад, где были открыты ворота. Женщину он тащил за собой.

На правой ладони у него был ожог, как и у нее.

Через ворота они вышли в переулок и направились к задней стене собора. Груда тряпья избавилась от лохмотьев и краски на лице и превратилась в стряпчего в хорошей, но неприметной одежде из серо-коричневой шерсти.

— Извините за побои, — сказал он по-этрусски без всякого акцента.

— Оно того стоило, — сплюнула женщина. — Почему он такой горячий?

— Понятия не имею. Я вообще не понимаю, что только что произошло.

Они протолкались через толпу в соборе — передние ряды той же толпы только что видели, как герцог заболел какой-то страшной болезнью. Пересекли неф и вышли через боковую дверь часовни, в бедные кварталы за церковной школой.

Шли они быстро, но хорошо одетые люди в этом районе все ходили быстро, и стоило им войти в бордель, как они оказались в стороне от толпы любопытных, стекавшихся посмотреть, что произошло. Герцога очень не любили в городе, и многочисленные открытые двери и ворота это только подтверждали.

Пара средних лет покинула бордель и двинулась вдоль ряда таверн для путешественников к Веронским воротам. Там стояли солдаты, но сейчас везде стояли солдаты. Пара вошла в предпоследнюю гостиницу, а когда вышла, лицо дамы оказалось хотя бы чистым — она все еще выглядела избитой, но это была не редкость. Оба уехали — на хороших лошадях. Очень хороших. Ифрикуанских. За ними шел ослик с багажом.

К тому моменту когда они подъехали к воротам, по городу уже пошли слухи, что герцог мертв, что из его тела выбрался демон и тоже погиб, и солдаты обсуждали, не следует ли закрыть ворота.

Двое сказались купеческой четой и терпеливо и кротко объяснили, что направляются в Фиренцию по делам.

— На пути война, дурак, — прорычал один из солдат.

Купец поклонился.

— У меня есть пропуск от герцога. И еще один от графа Вероны.

Капитан прикинул стоимость двух таких пропусков и великолепных верховых лошадей и стал куда любезнее.

— Мы должны закрыть ворота, — кричал сержант.

— Ну, этого никто не приказывал, — сказал капитан, положив в карман золотую монету, которая совершенно случайно прилипла к кусочку воска на документе. — Пропустите их.

Купец и его жена медленно выехали из ворот. Лошади шли шагом, и со стен их было видно еще с полчаса — они обогнули примерно четверть города, пока не удалились в поля. В миле к югу они резко свернули с дороги на тропу, ведущую на ферму, где двое неверных держали лошадей.

М’буб Али вышел из сарая.

— Хорошо?

— Омерзительно, — ответил Браун.

— Вы справились? — спросил Али.

Браун покачал головой.

— Без понятия. Яд не убил его сразу; никогда не видел ничего подобного.

— Я видела, — вмешалась донна Беатрис. — Внутри герцога сидел адский демон. Он разорвал герцога и вышел на солнечный свет, от которого почернел и сморщился.

— Дам вам один совет, почтенная госпожа, — сказал Браун, — уходите подальше отсюда — в Венику или Рум. Никогда больше об этом не говорите, даже самой себе. Кто-нибудь из этих парней проследит, чтобы вам дали новое платье и кошелек золота.

— Убил моего мужа. Убил моего сына. Я бы сделала это бесплатно. — Голову она держала высоко, глаза ее сияли. — Мне плевать, поймают ли меня. Но что делать теперь? Я не знаю.

М’буб Али медленно улыбнулся.

— Ни мужа, ни брата, ни сестры, ни ребенка? — спросил он. Она покачала головой.

— Тогда иди с нами. — М’буб Али приподнял бровь.

Браун, который больше всего на свете не любил людей, вздохнул.