Следующей стала длинная прямая улица в пустом, но совершенно целом городе. Она местами была перегорожена лёгкими полосатыми барьерами, но я их отодвигал бампером. Со стен простых серых домов на меня таращились выцветшие красно-чёрные плакаты. На них суровые мускулистые мужчины тыкали гневным пальцем и вопрошали что-то непонятное из трёх слов рубленым шрифтом.

Потом меня обстреляли на горном шоссе дикие абреки в лохматых шапках. Они упорно трусили мне вслед на каких-то ушастых верховых животных и палили из ружей. К счастью, в основном, мимо. Испугался больше за машину, чем за себя, но обошлось — только правая половина лобовика украсилась аккуратной круглой дырочкой, в которой теперь мелодично посвистывал ветер. Растерялся, не сразу сообразил на Дорогу удрать.

Потом осторожно катился по бампер в воде, угадывая бывшую дорогу по торчащим над поверхностью ржавым отбойникам. Пахло болотом, орали лягушки, сквозь отсутствующие окна пикировали не верящие своему счастью комары. Рельеф пошёл вниз, вода захлюпала под педалями, и я ретировался. Погнул бампер и треснулся лбом об руль, влетев в пробку из брошенных автомобилей в тоннеле под горным массивом — машины выглядели совершенно новенькими, даже не запылились, но внутри не было ни живых, ни мёртвых. После этого я понял, что смертельно устал, и в следующем срезе завалился спать, загнав машину в ветхий придорожный сарай. Спал плохо, просыпаясь от каждого шороха и сжимая в руке пистолет, но всё-таки стало легче.

«Цыгане шумной толпою толкают жопой паровоз», — вспомнилось откуда-то из детства. Очередной мир встретил меня гортанными криками, воплями женщин и визгом детей. Эту сорочью свадьбу не мог перекрыть даже надсадный рык дизеля. На обочине пыльного, с выветрившимся трещиноватым асфальтом шоссе засел удивительный агрегат. Здоровенный полугрузовик-полуавтобус, где в пассажирской части натянут некогда алый, а теперь выцветший до розового тент с яркими занавесочками, а в грузовой — бесформенная груда связанных верёвками баулов. Съехав правой стороной с дороги, он увяз в рыхлом песке окружающей полупустыни, и теперь его окружала пёстрая орава, бестолково толкающая увязший дредноут в накренившийся борт.

Я нажал на тормоз и УАЗик немедля оказался в осаде громко и непонятно трещащих тёток в ярких обносках и блестящих цацках. Какие-то чумазые пацаны уже повисли на дверях, норовя залезть внутрь.

— Но-но! — строго сказал я. — Кыш отсюда, мелочь!

Шлёпнул по шаловливой ручонке, тянущейся к пистолету, убрал его с сиденья…

— Эй, не стреляй, гаджо, траин те шяве!32 Ром дрома33 — народ мирный!

Из-под пёстрого платка — вполне славянское лицо. Я заметил, что, с поправкой на общую лёгкую чумазость, эти цыгане не имели характерной этнической внешности. Все разные, даже какой-то толстый курчавый негр увлечённо толкал пухлыми ручками застрявшую машину. Помогало, правда, не очень — засела она прочно.

— Куда едешь, гаджо дрома?34 — тётка не отставала.

— А вы с какой целью интересуетесь?

— Ой, не говори так, найкэ, нормально говори! Здоровья тебе и деткам, пусть всё у тебя хорошо будет!

— А ну, руки убрал! — в панике завопил я, увидев, что какой-то шустрый подросток пытается открутить боковое зеркало.

Сзади лязгнуло железо — кто-то откинул задний борт и потащил наружу канистру с таким трудом добытого бензина.

— Прекратите! Куда попёрли! А ну брось, я сказал!

Никто меня не слушал, разумеется. В руке у меня по-прежнему был пистолет, но… в кого стрелять? В детей этих? В тётку говорливую? Я с ужасом понимал, что сейчас моя поездка вот тут и закончится, под бодрое айнэнэканье и звон монист.

Выставил пистолет в окно, выстрелил в воздух. Тётка, перед носом которой хлопнул «макаров», отшатнулась. На секунду установилась тишина. Мужчины, до сих пор толкавшие свой транспорт, бросили его и двинулись в мою сторону.

— От машины отошли все быстро! — закричал я. Надеюсь, что грозно и убедительно.

Никто не отошёл, но канистру оставили в покое. Я бы уехал, но перед капотом стояло с десяток детей и женщин, а под колёсами уже шныряли какие-то младенцы и собаки. С каждой секундой я всё более паниковал.

— Эй, гаджо, не надо стрелять! — к машине шёл пожилой цыган в синей жилетке поверх красной рубахи. Как у них глаза не полопались до сих пор от такой моды? — Сыр ту дживэса? Сыр тэрэ дела?35

— Мои дела вас не касаются, — сказал я, уловив знакомое слово, — проехать дайте!

— Са авэла мишто, гаджо дрома!36

Он улыбался золотыми зубами.

— Сыр тут кхарэн? Зовут тебя как? Я — Гудада, рома баро.

— А я просто мимо еду. И лучше бы вам мне не мешать, — я не очень уверенно продемонстрировал пистолет.

И он, и я понимали, что стрелять я не буду. Если бы мог — уже стрелял бы. Как там меня по-ихнему называли? Дырлы́но? Вот, оно и есть. Полное дырлы́но.

— Тырдёв, мэ тут мангав!37 Давай поговорим, гаджо дрома!

— Чего тебе? — спросил я неласково, поглядывая в верхнее зеркало на канистры в багажнике. Не дай бог сопрут, где я ещё бензин возьму?

— Зачем шумишь? Зачем стрелял?

— Стрелять я ещё и не начинал. Но могу.

— Эй, люди дороги должны помогать друг другу!

— Поэтому вы тащите всё, что гвоздями не прибито? Там стой, не подходи.

Цыган, широко разведя руки, как будто бы собираясь обнять нас с УАЗиком, встал в двух шагах. Я в него не целился, но и пистолет не убирал.

— А, дети балуются, ерунда! У тебя есть дети, гаджо дрома? Соде глати сы ту?38

— Не твоё дело. Отойдите, и я поеду.

— Зачем ты так? Не надо! Послушай, у меня есть отличное предложение для тебя! Зачем тебе эта машина?

Так. Начинается. Я злился и паниковал одновременно — и совершенно не представлял, что делать. Почему я не Македонец? Он бы уже уезжал, оставив за собой гору трупов и россыпь гильз. Впрочем, к нему бы и не полезли. К нему никто не лезет.

К пожилому цыгану подошел какой-то совсем уже странный персонаж — худой длинный парень, одетый в невообразимое тряпьё. Нечто вроде снайперского «костюма гилли» из тряпочных ленточек, только каждая ленточка была другого цвета. И тусклых среди них нет. В целом это напоминает взрыв на заводе флуоресцентных фломастеров. Для полноты цветового шока на каждую ленточку привязано блестящее металлическое колечко, так что этот ходячий вырвиглаз ещё и звенит на ходу. В носу у парня пирсинг, в бровях пирсинг, в губе тоже пирсинг, в уши как будто выстрелили из дробовика, зарядив его дешёвой бижутерией. На лысой голове вытатуировано что-то неаппетитное. Шёл он вихляющейся походкой, как будто твист танцевал, и вид имел наглухо упоротый.

Этот альтернативно окрашенный что-то зашептал на ухо цыгану. Тот удивлённо зашевелил бровями, переспросил, уточнил, зашевелили бровями ещё сильнее.

— Эй, гаджо дрома! — сказал он. — Про́сти. Мой глойти сказал, что ты тот, за кого говорил Малкицадак. Не бойся, тебе не будет ущерба от нас! Дава тукэ миро лаф!39Обещаю!

Цыгане вокруг машины как будто по щелчку пальцев потеряли ко мне интерес, развернулись и пошли по своим делам. Сзади лязгнуло — кто-то закрыл задний борт.

— Про́сти, гаджо! — чумазая зеленоглазая девчонка лет десяти сунула мне в руки смешного толстого кота на присоске, который висел тут на лобовике. Я и не заметил, как он пропал.

— Можно погадать тебе, гаджо дрома? — та же тётка. Вернулась, надо же.

— Нечем ручку позолотить, — зло сказал я. Достал меня этот цирк.