Он ездил в Сеславино чуть не каждый день. Он подкарауливал Ольгу Нестеровну в обеденный перерыв, или вечером, на дороге к дому, или совсем уже поздно, когда она выходила за водой. Он рисовал ей перспективы безбедной жизни за его широкой спиной. И готов был ради нее пойти на что угодно — вплоть до конфронтации с местными молодыми людьми.
Местные молодые люди в количестве трех штук Ольгу Нестеровну, конечно, как объект ухаживаний навряд ли воспринимали всерьез. Но был извечный как Волга деревенский императив — всякий чужак, имеющий наглость строить куры «нашим девкам», да будет жестоко наказан. По разряду «наших девок» Ольга Нестеровна тоже никак не проходила — хотя бы в силу возраста. Но один из молодых людей был племянник ее бывшего мужа, и к извечным как Волга законам по охране деревенского генофонда прибавились понятия о семейной чести, довольно смутные, но вполне способные спровоцировать на мордобой. В особенности если учесть, что Колю и без того в округе недолюбливали.
Трое сеславинских народных мстителей подкараулили Колю как-то раз, когда он поздно вечером возвращался домой в Подлесное после очередного долгого и нудного — а по-другому Коля не умел — разговора с Ольгой. То есть на грунтовой дороге, по которой можно было добраться до проходившей в пяти километрах трассы. И побили. Побили, по деревенским меркам, не сильно — так, поучили. Но следы побоев у Коли на лице остались, и довольно явственные, и на следующий же день Коля предъявил их, эти самые следы, в Марксовском райотделе милиции, и по факту хулиганских действий, выразившихся в нанесении легких телесных повреждений, а также материального ущерба на сумму в полторы тысячи рублей (Коля включил сюда разбитые очки, безбожно завысив их стоимость, и порванный учительский костюм в мелкую клетку, довольно старенький, но вполне приличный) был составлен протокол. До суда дело не дошло, поскольку молодые люди, а также их родители очень постарались уладить дело миром. Коля покочевряжился (можете себе представить), получил отступного на всю сумму иска, не считая мелких, но довольно многочисленных знаков внимания, и заявление забрал. И с тех пор обрел в Сеславине полную свободу рук, поскольку запуганные перспективой суда родители молодых людей сами были с ним теперь отменно вежливы и сыновей понуждали к тому же.
В Сеславине уже смирились было с мыслью, что Коля теперь — почти что свой. Плохонькое, как говорится, но свое. И очень удивились, когда буквально через несколько дней, вместо того, чтобы воспользоваться, наконец, плодами победы над закосневшими в предрассудках аборигенами и с присущим ему упорством пропилить-таки упрямую вдову, Коля вовсе перестал наведываться в Сеславино и с тех пор носа туда не казал. Для всех местных жителей это было и оставалось до сих пор неразрешимой загадкой — чем, интересно, Ольга Семенова могла отпугнуть зануду Мордовченко, которому, по общему сложившемуся мнению, легче уступить, чем объяснить, почему тебе не хочется этого делать.
А вышло все так. Коля уже торжествовал победу. Приехав в очередной раз в Сеславино на попутном молоковозе — сеславинские, смирившись с его присутствием, стали его даже подвозить, — он заявился под вечер к Ольге Нестеровне, одетый в опять же не новый, но вполне приличный по деревенским меркам костюм, с букетиком нарванных по дороге полевых цветов и даже с шоколадкой, что для Коли было мотовством просто запредельным.
Ольга Нестеровна пустила его на сей раз в дом. Коля торжествовал. Курочка — она, как известно, по зернышку клюет. Вчера на порог, сегодня в дом, не завтра, так послезавтра и до спальни дело дойдет. И тем отраднее была эта маленькая победа, что не далее как вчера он рискнул пойти ва-банк и, чувствуя за собой право победителя, предложить, как он выразился, «новый формат» их будущей совместной жизни. Коля переедет в Сеславино. Поможет подправить дом. Казенную квартиру в Подлесном вернет администрации и станет получать положенные ему квартирные. Сумма, конечно, небольшая, но ведь не помешает, верно? Единственное, чем придется поступиться Ольге Нестеровне — это сыном. Потому что Коля просто физически не может себя представить под одной крышей с этим придурком. Он, кажется, именно так и сказал — придурком. А что, разве это не так? Он, конечно, мог принять в расчет материнские чувства и тому подобную патетику. Но разве сама Ольга Нестеровна не страдала от того, что ребенок у нее, ну, скажем так, не совсем нормальный. А для не совсем нормальных детей существуют специализированные заведения. Где их и учат, и лечат — тех, кто поддаются лечению и обучению. И мальчику самому там будет лучше. Там будет профессиональная помощь. А Ольга Нестеровна снимет с себя тяжкий груз. И к тому же — она ведь еще молодая женщина. У нее могут быть другие дети, нормальные. К чему ставить на собственной жизни крест, если один раз не повезло? Правильно, совершенно это ни к чему. И он, Коля, может ей в строительстве этой новой жизни, светлой и прекрасной, помочь.
Ольга Колю выслушала. От первого до последнего слова. А потом очень его попросила больше к ней не приходить. Потому что он такой ей совсем не нужен. Она сама знает, как устроить собственную жизнь. Ей, собственно, та жизнь, которой она сейчас живет, очень даже нравится. И ни в Колиных советах, ни в Колином участии, ни даже в Колином присутствии она совершенно не нуждается. Это если перевести на интеллигентный русский язык общий смысл того, что сказала ему Ольга. А вот на следующий день она пригласила зайти в дом и поставила чай.
За чаем она, конечно, повторила вчерашнюю просьбу: оставить их с Андреем в покое. И больше в Сеславине не появляться. И намекнула на некие неясного характера опасности, которые подстерегают Колю в том случае, если он к этому ее совету не прислушается — то есть, собственно, даже не намекнула, а так прямо и сказала, что опасность есть, и опасность смертельная. Какого рода эта опасность, она, правда, разъяснять не стала. Но очень старалась, чтобы Коля ей поверил. Только что за руки не хватала. Из чего Коля сделал вывод, что в душе у нее идет напряженная борьба между привычкой — к одинокой размеренной жизни, к сыну-идиоту, к не совсем приятным взглядам односельчан и к постоянной самообороне — и между тягой к новому, то есть к нему, к Коле. И эта борьба выливается в такие вот фантазии. Коля давно предполагал, что и антипатии местного населения к нему, к Коле, тоже не на пустом месте возникли. Что и это тоже для гражданки Семеновой был доступный ей способ самообороны от новой жизни. И что побили Колю тоже если не с ее ведома, то по ее наводке. Но Коля настолько увлекся, что готов был простить ей даже это — тем более что сам этот эпизод послужил в конечном счете его же, Колиному, возвышению.
Так что когда допили чай и Ольга выпроводила Колю восвояси, еще раз настоятельно попросив его прислушаться к ее словам и не подвергать себя неведомой опасности, Коля кивнул, пожелал ей спокойной ночи и пошел в сторону трассы во вполне даже приподнятом настроении. Дело сдвинулось с мертвой точки, и, если так пойдет и дальше, к осени можно будет переселяться в Сеславино. Щенка этого полоумного отправим в интернат — там ему самое место. Ольга, конечно, первое время потоскует, да и ездить к нему туда станет чуть не каждую неделю. Но он постепенно убедит ее, что каждый ее визит только расстраивает ребенка и не самым лучшим образом сказывается на его психике. А потом сделает ей другого ребенка, своего, нормального. И ей будет чем заняться. И про дауна своего она постепенно забудет.
На дороге было темно. Луна маячила где-то над самым горизонтом, но ее заслоняли облака, и Коля шел практически в полной мгле. Впрочем, ему не впервой. Дорогу он знал как свои пять пальцев — до последней выбоины. Так что бояться было нечего. Бояться нечего, еще раз подумал про себя Коля и вдруг почувствовал, как по спине у него пробежал неприятный холодок. С чего бы это, удивился Коля. Темноты он не боялся никогда, даже в самом далеком детстве. Потому что не верил в то, что в темноте мир другой, чем при белом свете. А в бабу-ягу он перестал верить года в три. Папа у него тоже был математик и сторонник рациональной картины мира. И приложил максимум усилий, чтобы объяснить маленькому Коле, что все чудеса — и страшные, и не очень — люди придумали для того, чтоб оправдать собственные страхи и собственную глупость. А бояться в мире нечего — если не считать самих людей, конечно.
