Стойкость и упорство целинников произвели на меня тогда огромное впечатление. Я узнал многих молодых людей, о которых непременно надо было сказать добрые слова — на добрую память в народе. И мне подумалось, что ветер времени отсеял за год с целины все пустые, пожухлые зерна, оставив здесь только те, какие несли в себе жизнь. На целине, по моим наблюдениям, складывался и пускал корни в землю особый род людей, наделенных большой любовью не только к родине детства, но и к большой Родине — в ее тысячеверстных государственных границах; проникнутых огромным чувством ответственности за судьбы своего Отечества, обладающих подлинной воинской стойкостью в любой беде, настоящим солдатским мужеством в преодолении любых невзгод.
Я всегда любил таких людей и старался сделать их героями своих произведений. Побывав в Прииртышье, я понял, что не ошибся, когда обратил на них особое внимание еще первой целинной весной на Алтае, а потом без колебаний решил, что только они и могут быть главными героями любого подлинно художественного полотна о целине. И я с удесятеренной энергией взялся за продолжение работы над «Орлиной степью»…
V
Решение о создании какой-то книги всегда трудное и во многом рискованное дело. Оно всегда выносится писателем единолично. Но это его решение не может быть случайным: в противном случае дело заканчивается неминуемой катастрофой. Решение писателя должно быть следствием кровной, жгучей потребности его души, всех его чувств, всего строя его мыслей.
Мое решение не было случайным, тем более — данью модной теме. Оно было совершенно неизбежным, а серьезная работа над романом началась даже с некоторым запозданием из-за творческих раздумий.
Кстати, на этот раз я изменил своей всегдашней привычке — не стал разрабатывать детального плана будущей книги. (С течением времени у писателей меняются даже застарелые привычки в работе.) Я написал прежде всего пейзаж весенней алтайской степи, отмеченный некоторой символикой, а главное — задающий определенный музыкальный ритм всей будущей книге. Затем продумал основные сюжетные линии и начал писать, придерживаясь некоторых действительных событий, очевидцем которых был на Алтае. Я совершенно не стеснял своих героев в действиях, не одергивал их, если они своевольничали, не регламентировал их отношений между собой. Стоило мне взяться за перо — и они, пользующиеся полной свободой, начинали действовать раскованно и логично. Иной раз казалось, что я даже не затрачиваю никаких своих усилий на создание книги — все за меня делают мои герои, а я по их велению лишь вожу пером по бумаге…
К сожалению, работе мешали общеизвестные события тех лет. Нелегко было пережить их людям моего поколения. Они обжигали сознание своей беспощадной суровостью, заставляли бессонными ночами обдумывать прошлое, опять и опять всматриваться в свою жизнь. Горько и больно было сознавать, что судьбой тебе было уготовано долгие годы жить в полном неведении того, что творилось в окружающем тебя мире…
Потрясения, пережитые в те годы страной, отразились, конечно, и на литературе. В литературу хлынула молодежь, стремящаяся все переиначивать на свой лад. В основе своей движение литературной молодежи, вполне закономерное для периодов крутых общественных перемен, несомненно, было здоровым и со временем принесло хорошие плоды. Но нечего кривить душой — появилось тогда немало и таких молодых людей, которые, вовсю деря глотки, объявили себя зачинателями какой-то новой литературы, по существу не имеющей ничего общего с литературой социалистического реализма. И многим показалось тогда, что эти самонадеянные, бесцеремонные, спесивые юноши вырвались даже в авангард нашей литературы — и отныне только в их руках будет находиться ее судьба. В преуспевании этих литературных недорослей, к счастью недолгом, повинны прежде всего многие деятели нашей критики. Они вдруг совершенно позабыли о тех принципах, на которых много лет создавалась наша литература, начатая Горьким, и стали охотно повторять чужие слова о «реализме без берегов», устанавливать новые критерии в оценке литературных явлений, в которых преобладали внесоциальные мотивы. Многие периодические издания, особенно рассчитанные на юношество, начали заполняться так называемыми «исповедальными» повестями, хотя всем очевидно было, что их авторам слишком преждевременно исповедоваться перед миром. И были случаи, когда даже иные «старики», сбитые с толку, бросились трусцой за горластыми толпами, как оказалось вскоре, в большинстве бездарных, невежественных и продажных людишек. Да чего там! Тошно и вспоминать-то…
В этих условиях нелегко было работать над «Орлиной степью», где действовали не расхристанные, рефлектирующие герои, а люди дела, действий, высоких чувств и мыслей. Иногда казалось, что я напрасно тружусь: с такими героями меня не пустят на порог ни одного издательства, а уж критики-то, несомненно, налетят стаей…
Здесь опять-таки я должен упомянуть о Федоре Ивановиче Панферове. Он интересовался, как у меня продвигается дело, поторапливал и всегда поддерживал меня в моем стремлении написать откровенно полемический роман, в котором модным и всячески обласканным героям тогдашней «молодой литературы» я противопоставлял активно действующих героев, каких всюду было много, а не только на целине.
Мое положение осложнялось еще и тем, что меня, пишущего очень медленно, без конца обгоняли бойкие строчкогоны со своими литературными поделками. Года за два они успели настрочить и пустить в ход множество рассказов, повестей, пьес; создавалось впечатление, что о целине все, что следовало сказать, уже сказано. К тому же читатель, успев набить оскомину на низкопробных поделках, начинал терять интерес к целинной теме. Можно было пасть духом, отбросить перо, но у меня, к счастью, уже имелся некоторый опыт, — ведь и о войне некоторые успели написать раньше, чем я выступил с «Белой березой».
Закончил я «Орлиную степь» летом 1959 года, как и роман о войне, совершенно больным: начались постоянные изнурительные головные боли. Не однажды я горевал тогда, что природа не наделила меня бычьим здоровьем, необходимым для творческой работы, да и то, какое было, подорвала война…
…«Орлиная степь» была встречена тогдашней критикой, как и следовало ожидать, не очень-то приветливо. Но пусть бы встреча была только неприветливой! Не беда! А то ведь нашлись такие критики, которые, судя по всему, и не считали нужным даже ради приличия обмолвиться о романе добрым словом. Где уж тут до приличий! Они подняли такое улюлюканье, что хоть уши затыкай! Особенное раздражение поборников пресловутой дегероизации в литературе вызвал главный герой романа Леонид Багрянов, человек далеко не идеальный, но в основном сложившегося характера, твердых нравственных убеждений. Его всячески охаивали и в печати, и с трибун, презрительно обзывая «положительным героем» (что тогда считалось, да и сейчас еще многими считается, наихудшей оценкой литературного персонажа!). Его осмеивали за то, что он изображался вожаком молодежи (будто такой породы людей не существует на свете!) и вроде бы слишком возвышался над остальными героями, а всякое возвышение — ой как вредно… В разноголосице хулителей чаще всего слышалось: не было таких героев, как Леонид Багрянов и его друзья, на целине! И вообще нет таких героев в действительности!
Не скрою, нелегко переживать такое писателю, отдавшему своей книге годы жизни, много здоровья и душевных сил. Нелегко! Но даже в самые черные минуты я не терял веры в жизнестойкость своей книги. Я был глубоко убежден, что в ней — правда нашего времени, что ее герои — это люди, какие в самом деле совершили великий подвиг на целине. Как бы ни освистывали «Орлиную степь» поборники «дегероизации», я никогда не терял надежды, что она станет частью большой летописи героических свершений советского народа на восточных степных просторах нашего государства.
Я ждал этого почти двадцать лет.
Тягость этого длительного ожидания скрасил однажды лишь известный советский критик Евгений Иванович Осетров, всегда относившийся к моим книгам с глубоким пониманием и серьезной вдумчивостью. В 1972 году, когда в издательстве «Художественная литература» готовился к печати двухтомник моих избранных произведений, Е. И. Осетров охотно отозвался на предложение написать к нему предисловие. В нем он немало добрых, ободривших меня строк посвятил и «Орлиной степи»:
