Комбат сконфуженно и огорченно поморщился, когда я покидал его случайное убежище, и проговорил неопределенно:

— Приходи…

Ночевать нужно было где-нибудь поблизости, чтобы не отрываться от комбата. Но в траншеях везде была вода; солдаты кое-где вычерпывали ее касками и выливали за бруствер, реденько поросший за лето травкой. Но главное — здесь всюду плавали живые и дохлые мыши; в то лето их появилось неисчислимое множество! («К беде», — украдкой поговаривали солдаты.) Как-то в детстве меня укусила за палец полевая мышь, мы, деревенские мальчишки, безжалостно уничтожали их чем попало, когда домолачивался последний, лежащий на земле, ряд перезимовавшего в скирдах хлеба. С той поры я не желал иметь никаких отношений с этой мерзкой тварью. Я вылез из главной траншеи и остановился недалеко от нее, под развесистой березкой. Опять начинался дождь. К счастью, рядом оказалась небольшая воронка от снаряда или мины; она могла пригодиться на всякий случай: по солдатскому поверию, о котором я уже был наслышан, любая воронка — самое надежное для укрытия место. Здесь я необременительно подкрепился «сухим пайком» (точнее — пожевал ржаной сухарь) и решил написать письмецо сынишке. Писал я химическим карандашом, и все мои ласковые слова тут же размазывались от дождинок, будто от слез. И мне подумалось: да стоит ли посылать такое письмо? Я спрятал его в полевой сумке.

Противник вел себя спокойно. Правда, на вечерней заре, как у него было заведено, произвел артналет на наши позиции. Недалеко от НП комбата несколько наших солдат было убито и ранено: не захотели забиваться в траншеи, собрались на сухом месте в кружок поужинать и побеседовать перед боем…

Вообще надо отметить, что противнику, как это ни удивительно, ничего не было известно о сосредоточении наших войск на Западном фронте. Не обнаружил противник и выдвижение наших войск на исходное положение для наступления, а ведь двигались-то, да еще большей частью в темноте, тысячи людей! Молодцы наши солдаты!

В районе Погорелого Городища против наших частей стояла 161-я пехотная дивизия противника. Для нее наше наступление явилось полнейшей неожиданностью.

Все как будто начиналось хорошо.

Особенный восторг, поразительно смешанный с некоторой естественной оторопью, вызвала у нас артиллерийская подготовка, которая началась 4 августа в 6 часов 15 минут утра. На каждом километре, предназначенном для прорыва, работало по сто двадцати стволов! И работали они полтора часа! Огненный шквал обрушивался то на последний край противника, то на его артиллерийские и минометные позиции, то гудел в глубине его обороны, то снова рвал и разметывал все, что было на его переднем крае. Вдобавок нанесла удары наша авиация, а перед самой атакой прогремели и дивизионы «катюш». Весь запад был в дыму и огне!

Я не знаю точно, какой урон обороне противника нанесли наши артиллерийские и авиационные удары. Но я знаю, какое огромное впечатление произвела артподготовка, так долго сотрясавшая землю в полосе немецкой обороны, задымившая весь западный небосвод, на наших солдат. Она радостно сотрясла наши души. За полтора часа, как никогда, мы убедились, что огневая мощь нашей армии за последнее время, несомненно, неизмеримо выросла и стала страшной разрушительной силой. Эта мысль как нельзя лучше воодушевила и подготовила наших солдат к атаке.

И все же, оказывается, какие-то немецкие батареи чудом выживали в огненном аду! Разрывов немецких снарядов не было слышно, но люди-то падали замертво!

На полпути к немецкой траншее я увидел убитого немца; вероятно, он находился в боевом охранении и не успел спастись, когда началась артподготовка. Это был первый мертвый немец, какого я увидел на войне! Он мне запомнился надолго, тем более что весь — на удивление — был черным. До самой немецкой траншеи, поспешая за солдатом, я без конца гадал: «Да отчего он такой?» И не не утерпел, спросил одного солдата.

— Все почернеют, — бросил мне солдат, торопясь вперед.

Первая немецкая траншея и ходы сообщения за нею были сильно разворочены. Мы заскочили — на всякий случай — в один уцелевший немецкий блиндаж. Уютно жили немцы на передовой! На столике — разная еда и опрокинутые бутылки; по сторонам — кровати, на которых подушки и даже перины из наших разграбленных деревень. Пошли дальше. Убитых на немецкой передовой, как мне показалось, встречалось все же мало. Может быть, так было только на моем пути? Или мне хотелось видеть все поле боя сплошь усеянным вражескими трупами?

— Научились драпать, — пояснил мне бывалый солдат.

Вскоре побывал я и на артиллерийской позиции. Судя по всему, и немецкая батарея проявила необычайное проворство.

Есть точные данные о потерях немцев при прорыве нашими войсками их обороны в районе Погорелого Городища. Они очень внушительны, и это естественно: не всем удалось уцелеть в огненном аду, какой бушевал здесь полтора часа! Через день — в лесах — мы находили немало и брошенных немецких орудий.

Меня послали, в 758-й стрелковый полк, на левый фланг нашей дивизии, в надежде, что мне удастся побывать в Погорелом Городище, наиболее крупном пункте здешней немецкой обороны. Однако в полдень 4 августа Погорелое Городище блокировало наша «соседка» — 251-я дивизия, а мы прошли мимо, почти его окраиной, и оказались перед речкой Синей. Здесь нас впервые бомбили немецкие самолеты, как раз в те минуты, когда мы переходили речку вброд.

Мы, солдаты, тогда точно не знали: какой участок немецкой обороны прорван, куда идем? Но вечером все, несмотря на усталость, были довольны: потеряли людей немного, а прорвали две вражеские оборонительные линии. За день прошли более семи километров в глубину немецкой обороны.

На ночь взвод, с которым я шел, собрался в пустой крестьянской избенке. Мне досталась лавка из широченной сосновой плахи. После бессонной ночи перед наступлением да с дневного устатку я крепко уснул.

Утром, когда мы вышли за село, нас встретили немецкие самолеты. Долго и жестоко бомбили они нас, делая по нескольку заходов, используя свой боезапас не спеша, бережно, прицельно. Укрыться негде было. Один солдат посоветовал мне хотя бы голову спрятать в небольшой нише, сделанной в придорожном склоне, вероятно, деревенскими ребятишками для какой-нибудь своей игры-забавы.

Во второй день наступления, несмотря на частые бомбежки, наша дивизия успешно двигалась вперед — сквозь сырые леса, примыкающие к северной окраине громадного, почти непроходимого урочища Семичастный Мох. Разрозненные подразделения потрепанной немецкой 161-й пехотной дивизии отходили на третий, заранее подготовленный рубеж обороны перед рекой Вазузой. Они оказывали лишь незначительное сопротивление на отдельных удобных позициях, стараясь сдержать, пусть и ненадолго, наши наступающие войска.

Шли бесконечные дожди. Наступление вели, по существу, одни наши стрелковые части, при непостоянной, не особенно действенной поддержке танков и артиллерии. Наша пехота без конца вытаскивала из дорожных топей орудия, которые пытались сопровождать ее «огнем и колесами», повозки с боеприпасами, кухни. Пехота несла на своих плечах пулеметы, минометы, снаряды, мины. И все же шла, шла, зачастую огнем прокладывая себе путь! Великая труженица войны — наша славная пехота!

На второй ночлег мы остановились в небольшой ложбине, поросшей мелким кустарником. Оказалось, опять попали на артиллерийскую позицию немцев, где было несколько блиндажей.

Однако мне пришлось ночевать под открытым небом, на сырой земле, хотя я и боялся простуды…

Рано утром 6 августа я проснулся не от озноба, пронизавшего меня насквозь, не от топота и говора, какой начался вокруг блиндажей, а от какой-то странной, тревожной мысли. Я приподнялся, огляделся и вдруг понял, что меня разбудило в такой тревоге: уже два дня я шел с наступающими войсками, совершенно позабыв о выполнении своих прямых обязанностей. Я схватился за голову: вот беда-то! А дальше все произошло как в сказке. Едва поднялось солнышко, гляжу: идет редактор нашей дивизионки. Как он нашел меня в потоке серошинельного люда, понять невозможно!