Занятия по военной подготовке проводились с учетом того большого опыта, какой был приобретен на войне. Отрабатывались действия всех подразделений не только в обороне, но и в наступлении. «Тяжело в учении — легко в бою», — ободряли бойцов командиры.

В дивизионке, этой воистину солдатской газете, мы прежде всего старались показать, как преуспевают в учении отдельные бойцы. Мне приходилось ежедневно беседовать с солдатами, отличавшимися в боевой подготовке, чаще всего — немедленно после занятий.

Огромную роль в обучении и воспитании еще не обстрелянных людей, в поднятии их боевого духа играли, пожалуй, больше всего рядовые солдаты, побывавшие в боях. Они были отличными наставниками: молодые охотно прислушивались к их рассказам и поучениям. Поэтому мы старались рассказать о них в каждом номере нашей дивизионки. Мне пришлось беседовать с десятками таких людей — и сколько же потрясающе интересного услышал я о войне! Некоторые воспоминания фронтовиков могли стать — без всякого домысла — основой для художественных произведений. Но, к сожалению, такие воспоминания приходилось запрятывать в кладовой своей памяти.

За то время пока дивизия готовилась к летней кампании, я основательно продвинулся в изучении военного дела. Ведь я обычно не со стороны наблюдал за занятиями, скажем, стрелкового отделения или взвода. С первых же дней службы в редакции я взял за правило, приходя на занятия, быть в солдатской цепи и делать все то, что приходилось делать солдатам. После этого я легко мог писать о действиях любого бойца, отделения или взвода. Если же приходилось писать о занятиях, проводимых в целом ротой или батальоном, тут я находился, конечно, рядом с командирами. Потом я всегда присутствовал на разборах учений, какие устраивались старшими командирами, и получал возможность узнавать оценки действия отдельных подразделений. Все это, вместе взятое, помогло мне приобрести в дивизии, в дополнение к тем, какие имел, немало теоретических и практических военных знаний.

Всю зиму мы находились под огромным впечатлением нашей блестящей победы под Москвой в труднейших условиях морозной и снежной зимы. И все надеялись, что наступающее лето будет ознаменовано новой, еще более решающей победой нашей армии. Но уже в самом начале мая начались огорчения: наше наступление в Крыму окончилось полной неудачей. Наши войска оставили Керчь. Гитлеровцы усилили осаду Севастополя, — все понимали, что его дни сочтены. Наконец будто громом ударило среди ясного неба — в середине мая произошла всем известная трагическая харьковская катастрофа. В июне положение на фронтах продолжало ухудшаться — гитлеровские полчища рвались на юг, стремясь отрезать его от всей страны.

В середине июля появилось сообщение об итогах двухмесячных боев на советско-германском фронте. Сообщив об огромных потерях немецко-фашистских войск с 15 мая по 15 июля 1942 года, Совинформбюро отмечало, что «Красная Армия потеряла за этот же период сотни тысяч человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести…» Тут уж кровью облились наши души!

Признаюсь, бессонными ночами иной раз трудно было отбиться от мрачных раздумий. И все же, должен сказать откровенно, в нашем сознании никогда не угасала победа над врагом под Москвой. Она жила, действовала. Она уберегала нас от смятения, отметала наши тревоги. Как ни горько было узнавать о наших поражениях, они после московской победы не производили того потрясения, какое производили в начале войны. Не было этого! И не было потому, что московская победа была бессмертной. Нравственное воздействие ее продолжалось, несмотря на то что под Москвой давно отгремели пушки, несмотря на трагические события второго лета войны. Мы знали — настанет время, все вернем обратно, сколько бы ни захватили гитлеровцы нашей земли. Ничем нельзя было вытравить из наших душ светлую, обнадеживающую победу под Москвой!

Все это мне надо было глубоко прочувствовать, чтобы позднее, еще в более тяжелые месяцы, начать книгу о войне. Без ясного осознания непобедимости нашей армии, ее способности даже после тяжелейших поражений вновь обрести величие духа и показать чудеса на полях битв нельзя было, конечно, и думать о создании правдивой военной летописи.

Сначала нашу дивизию отправили куда-то южнее Сухиничей. Перенеся несколько бомбежек после высадки из эшелонов, она вступила в бой, начавшийся там ранее, а затем вдруг была выведена из боя и отправлена обратно, в калининские места. Высадились мы на станции Княжьи Горы и скрытно достигли фронтовой полосы в районе Погорелого Городища.

Здесь, перед выходом нашей дивизии на передовые позиции, поступил известный приказ Верховного Главнокомандующего № 227. Батальон, в котором я оказался в тот день, был выстроен среди леса. Как всегда, я попросил у комбата разрешение стать в строй — ведь я был солдат, а в строю особенно ощутимо сливаешься с родной солдатской массой, хорошо чувствуешь биение солдатских сердец.

Перед строем, замершим по команде «смирно», командир полка в необычайном напряжении, иногда даже срывая голос, начал читать суровые, горестные и правдивые слова о том, какое смертельно опасное положение создалось на фронтах войны. Трудно описать те чувства, какие охватили нас, солдат, стоявших тогда в строю. Я не помню ни одного случая в своей жизни, чтобы за несколько минут так предельно напряглось и ожелезнело все мое существо. Каждое слово приказа, отточенное до булатной остроты, вонзалось в сердце. В приказе откровенно (это особенно тронуло наши души!) сообщалось, что враг захватил огромные территории Советской страны с несметными богатствами и что настало время, когда мы не можем, не имеем права терять больше ни одной пяди своей земли. Превыше всего на свете, говорилось в приказе, теперь необходимо беспрекословное исполнение воинской дисциплины, сыновнего долга перед Родиной; в приказе требовалось принимать строжайшие меры против тех, кто нарушает свои святые обязанности и подвержен панике. Для всей нашей армии железным законом прозвучали громовые слова:

— Ни шагу назад!

Было лето, а меня знобило, как от мороза.

Отступая зимой, противник все же сумел образовать большой выступ в районе Ржева с плацдармом на северном берегу Волги; здесь укрепилось немало немецко-фашистских войск группы «Центр». Эта группа всегда — во всякое время — представляла большую опасность для Москвы.

Когда под Сталинградом начали быстро сгущаться тучи войны, наше Верховное Главнокомандование решило провести в районе Ржева «частные наступательные операции», чтобы лишить противника возможности в нужном количестве подбрасывать свои резервы на юг, а часть их, в виду очевидной нужды, отправить и на ржевский участок фронта. Операции должны были проводиться двумя фронтами — Западным и Калининским. Для обеспечения намеченных операций оба фронта были усилены не только стрелковыми дивизиями, артиллерией и авиацией, но и танковыми, и кавалерийскими корпусами, а также немалым количеством различных вспомогательных частей.

…Батальон, с которым я должен был пойти в первый свой бой, занял позицию по берегу речки Держи, уступленные нам 251-й стрелковой дивизией 20-й армии, которой предстояло нанести главный удар на Погорелое Городище. С этой 251-й стрелковой дивизией, дравшейся умело и храбро, наша 88-я дивизия 31-й армии, постоянно поддерживая локтевую связь, прошла весь путь августовского наступления — полсотни километров — от речки Держи до Вазузы, где их и встретили резервные танковые и пехотные дивизии противника.

Еще до выхода нашей дивизии на передний край начались сильные дожди. Правда, накануне солнце порадовало, но ведь все дороги уже были залиты, все низины превратились в болотины, а уровень воды в Держе так поднялся, что даже на ее бродах, как оказалось позднее, стало почти по грудь. Но, как говорил Лев Толстой, ничего уже нельзя было изменить — подготовка к наступлению, раз она началась, развивалась своим чередом.

Помню, под вечер, едва вытаскивая ноги из грязи, я добрался до передовой траншеи. С непривычки даже взмок: ведь на мне висели шинель в скатке, наган, каска, полевая сумка да еще, будь он неладен, огромный противогаз. Отыскал комбата, молодого человека с лихим казацким чубом, живого, настроенного весьма оптимистично. Для своего НП он занял позади главной траншеи (на одну-то ночь!) маленькую земляночку, в которой прежде обитал какой-нибудь командир взвода, стоявшего здесь в обороне. В земляночке, под настилом из тонких жердинок, легко гнущихся от каждого шага, хлюпала вода. (В калининских и смоленских местах можно подняться на довольно высокий холм — и утонуть в болоте.) Мельком оглядев НП, я сразу же догадался, что мне здесь нет места для ночлега: вместе с комбатом, как и положено, находился его ординарец, связист, связные рот.