— Когда же успел?
— А вот сейчас!
— Здесь? Хм… — И только после этого, взглянув на меня, поднялся и заговорил опять оживленно: — А ведь хорошо, очень хорошо вышло! Живая сцена! Это как раз то, что надо было дописать для усиления социального накала в повести. Теперь обнажилась вся классовая борьба. Поздравляю. Массовые сцены писать очень трудно, по себе знаю.
Тут начался общий разговор на литературные темы, какие всегда случаются в редакциях. Все, о чем говорилось, мне было чрезвычайно интересно, но я чувствовал себя неловко — вроде подслушиваю. Я засобирался уйти, но Алексей Силыч вдруг остановил:
— Обождите, вместе пойдем.
Мы долго гуляли по тихим тогда улицам у Красной площади, потом спустились в Александровский сад.
— Я ведь бывал на Алтае во время гражданской войны, — сказал мне Алексей Силыч. — Немного, но сибиряков знаю. У вас они в повести — живые люди. Как сейчас живет деревня? Чем дышит?
Мне пришлось подробно рассказать о том, как постепенно налаживается жизнь в деревне. Алексей Силыч задавал самые неожиданные вопросы. Меня даже удивило, что «морской» писатель так глубоко интересуется всем, что происходит на «суше», всей новью сибирской глуши.
— Да, знаете вы деревню, — выслушав меня, еще раз заключил Алексей Силыч. — Вот и вышла у вас книга. Давно пишете?
— Года четыре.
Он посмеялся, покачал головой.
— Печатались?
— Были небольшие рассказы в газетах.
— Значит, первая книга? Как вы задумали ее написать? Что подтолкнуло?
Я ответил, что события года великого перелома произвели на меня неизгладимое впечатление и мне сразу же захотелось рассказать о них в повести. Но взяться за нее решился лишь после того, как три года назад побывал на Всероссийском съезде крестьянских писателей и послушал Горького.
— Вон что! И здесь Горький! — воскликнул Алексей Силыч. — Ну, вам здорово повезло! Перед такой трудной дорогой, какая перед вами, да послушать Горького — это все равно, что запастись на всю дорогу хлебом. Расскажите-ка…
Выслушав мой рассказ о встрече и беседе Горького с крестьянскими писателями в начале лета 1929 года, Алексей Силыч неожиданно предложил:
— Вот выйдет книга — пошлите ее Горькому. Он любит молодых.
— Страшно, — признался я откровенно.
— Это хорошо, что робеете перед ним. А все же пошлите…
И продолжал выведывать с явной заинтересованностью и доброжелательностью:
— Какие у вас сейчас планы?
Услышав о моем намерении поступить в Сельскохозяйственную академию имени Тимирязева, где проводился весенний набор, Алексей Силыч поразился:
— Вот те на! Агрономом захотели быть? Да зачем вам это? Какая-то блажь.
Я смутился и ответил как пришлось:
— Все же высшее образование…
— У меня вот низшее, да пишу, — возразил Алексей Силыч. — И, говорят, неплохо. А у Горького какое? Нет, молодой человек, не дело задумали! Потратьте-ка лучше пять лет на литературное самообразование. Вы должны стать не агрономом, а писателем. И никуда вы теперь не денетесь — станете! Хотя для этого вам надо поднакопить побольше знаний. Выйдет у вас книга — это для начала очень хорошо. Но помните, что это только начало. Чтобы писать дальше, нужно многое знать. Составьте-ка свою пятилетку самообразования — и выполняйте ее строго, пока не выполните!
И тут же, увлеченный своей мыслью, Алексей Силыч стал советовать, что должно быть включено в мою «пятилетку самообразования» из общественных и исторических наук, из теории и истории литературы. Он настойчиво рекомендовал заново перечитать всех классиков, причем с карандашом в руках, и постараться понять особенности их творческой работы — как они строили композицию своих произведений и диалог, какие использовали детали для изображения своих героев, их внутреннего мира.
— Включите в свой план только то, что непременно нужно знать писателю, — наказал Алексей Силыч. — Ничего лишнего! Зачем вам, скажем, знать химию? Вам другая химия нужна — химия творчества. Вы ведь только что вспоминали о речи Горького…
Да, конечно, в речи Горького, слышанной мною три года назад, очень сильно прозвучал призыв к писателям, особенно молодым, — учиться и учиться, чтобы в совершенстве овладеть своим делом и стать достойным своего высокого звания. Я никогда не забывал этого напутствия, но рано обзаведясь семьей, часто переезжая с места на место, не мог выполнять его с тем усердием, какого оно заслуживало. И вот Алексей Силыч подсказал, как можно в моем затруднительном положении самостоятельно набраться ума-разума для литературной работы.
В издательстве я бывал каждый день. С моей повестью вышла еще одна заминка: кому-то не понравилось ее название — «Наследство». И не потому, пожалуй, что оно не отвечало основной мысли повести. От него будто бы веяло какой-то стариной. (Как известно, в те далекие годы из печати изгонялись многие даже великие и дорогие нашим сердцам слова.) Но писателям хорошо известно, как иной раз бывает трудно дать название своей книге.
Я просидел в издательстве часа два в поисках нового названия и, так и не найдя его, в расстройстве скомкал исписанные листы, бросил их в редакционную корзину и пообещал подумать дома. Но и дома мои поиски оказались безуспешными, о чем мне с большим огорчением и пришлось сообщить по телефону в издательство.
— А вы не огорчайтесь, — успокоила меня заведующая редакцией. — Вы название уже придумали. Очень жаль, что вы быстро ушли. Вскоре к нам зашел Алексей Силыч, и мы ему все рассказали. А он, знаете ли, вытащил из корзины ваши скомканные листы и там нашел название — «Гремящий год». Согласны? Соглашайтесь!
Мне не очень-то понравилось это название, но все же оно, конечно, было подходящим для повести о годе великого перелома.
— Ну, вот и окрещена ваша книга, — с облегчением сказала заведующая редакцией. — Благодарите Алексея Силыча. Обложку заказываем художнику Милашевскому. Хороший художник! И оформит книгу быстро.
…После нескольких дней раздумья я послушался Алексея Силыча и отказался поступать в академию: решение стать агрономом конечно же было у меня случайным, навеянным, скорее всего, неудовлетворенностью своей учительской деятельностью. Что и говорить, в глубине души я давно уже хотел стать только писателем, но не всегда был уверен в своих возможностях, а встреча с Алексеем Силычем, его ободряющие слова укрепили мою уверенность и мои душевные силы.
Узнав о моем решении, Алексей Силыч поинтересовался:
— Какие же теперь у вас планы?
Я весь вспыхнул, но признался:
— Хочется остаться в Москве.
— Одобряю, — без всякой заминки, чего я никак не ожидал, сказал Алексей Силыч. — Запас деревенских наблюдений у вас порядочный. Теперь можете пожить и в городе. Тем более что здесь и возможностей для самообразования куда больше, чем в деревне. Да и среди писателей вам надо побыть. А где будете работать?
— Вероятно, в «Совхозной газете».
— Тоже одобряю. Жить в Москве, а ездить по всей стране — это для вас очень хорошо. Шире станет кругозор.
После этого Алексей Силыч при каждой новой встрече спрашивал, как продвигаются мои поиски жилья в Москве. Однако найти его в столице было очень и очень трудно; у меня всюду оказывалось много конкурентов, да еще с туго набитыми кошельками, — они могли оплатить жилье хоть за два года вперед. Мои неудачи огорчили Алексея Силыча, и однажды он опять сказал мне:
— Вот выйдет книга, пошлите ее Горькому. Он поможет вам устроиться в Москве.
Но тут я остался несговорчивым:
— Я не осмелюсь, Алексей Силыч.
— Жаль. Он любит помогать молодым.
Я знаю, что многие читатели недоверчиво относятся к воспоминаниям о встречах со знаменитыми людьми. И не зря! Бывает, задним-то числом иной и присочинит кое-что… Только это и заставляет меня привести здесь некоторые строки из своего письма от 12 мая 1932 года брату Фаддею. Какой-никакой, а это все же документ, появившийся под свежим впечатлением, вроде записи в дневнике. Рассказав брату о всей печальной истории с изданием книги, я писал: «Но что меня все эти дни радует, так это отзыв Новикова-Прибоя о моей книге. Он меня затормошил, наговорил столько комплиментов и предсказаний о моей будущей деятельности — ужас! Очень удивлялся, что не напечатал книгу в толстом журнале. И сказал, что она на него произвела громадное впечатление. И еще сказал, что передает не только свое мнение, а целой группы: Никифорова, Перегудова, Низового… Все они читали мою книгу, и у всех одно мнение… Это, знаешь ли, самое большое вознаграждение за мои труды. Новиков-Прибой очень жалел, что я никак не «прицеплюсь» к Москве… Очень мягкий, простой человек…»
