Но вот наконец-то наступил день, когда мы отправились на озеро Щучье, которое было «чужим» — в пределах чужих пойменных лугов на Алее, принадлежащих соседней деревне. Путь до озера был немалый, и мы отправились туда с ночевкой. По пути засветло надо было добыть наживку — карасиков или пескарей, у озера сделать шалашик, а потом и поставить на ночь жерлицы.

В пути дядя Тимофей не однажды заговаривал о своей Анке. По его словам выходило, что ее чаще всего видят именно в той стороне, где озеро Щучье. Подозреваю, что он и позвал-то меня на это озеро не зря, втайне надеясь наконец-то повидаться там с Анкой. Он на все лады говорил о ее редкостной красоте, ее всевозможных достоинствах — и все без досады, без укора, а только с гордостью. И должен признаться, что постепенно в моем воображении, растревоженном рассказами дяди Тимофея, создался вполне реальный, зримый образ Анки. Если бы нам встретилась большая женская толпа, я и тогда бы безошибочно узнал в ней Анку, беглую жену дяди Тимофея!

Озеро Щучье оказалось длинной, изогнутой речной старицей. Во время половодья в нее заходила полая вода из Алея, а с ней — и щуки на нерест; когда половодье спадало, щуки оказывались запертыми в озере, словно в садке. Потому-то их здесь и водились целые стаи, тем более что в старице было много мелкой рыбешки.

Поставив жерлицы, мы на вечерней заре начали разводить костер у своего шалашика, сделанного на скорую руку из веток тальника, в трех шагах от берега озера. В эти минуты издали, с дальнего конца протоки, вдруг донесло песню. Пела женщина. Ничего особого в этом не было: в лугах уже появлялись люди. Но дядя Тимофей вдруг встрепенулся, вытянулся, как собака на стойке, и выдохнул — из самого нутра, приглушенно:

— Она! Это она, Анка! Ее голос! И песня ее!

Я с напряжением прислушался к далекой песне. Она долетала до нас лишь изредка; так тихие волны через какие-то промежутки одна за другой выплескиваются на песчаную отмель. Понять, о чем пелось в той песне, невозможно было, но в ней, несомненно, чувствовалась грусть. Эта песня, как мне вдруг показалось, действительно была естественной для того образа Анки, какой уже сложился из рассказов дяди Тимофея в моем горячем и восприимчивом сознании. «А может, это и на самом деле Анка?» — вдруг подумалось мне, когда я увидел, что дядя Тимофей не находит себе места у костра.

— Я пройдусь по берегу, погляжу, — сказал он, отряхивая свою рубаху и поправляя на животе ремешок. — Может, она меня зовет песней-то? Ты не забоишься, посидишь?

— Идите, — ответил я, уже полностью покоренный удивительной верой дяди Тимофея в неизбежность его встречи с Анкой.

Долго бродил где-то дядя Тимофей. В лугах совсем уже стемнело. Остыл на тагане чай, пахнущий листом смородины. Одному мне не хотелось ужинать: пожевал краюшку хлеба — и вся недолга. Издали уже не доносило песню, и мне вдруг подумалось, что это случилось только по одной причине — дядя Тимофей действительно повстречался со своей Анкой. И приятно было воображать, как состоялась эта встреча, какие первые слова произнес дядя Тимофей, какие — его Анка, как они обрадовались друг другу и бросились в объятия и как им трудно было расцепить свои руки.

Не сразу, с большим трудом поверил я, когда дядя Тимофей, возвратясь уже в полной темноте, упавшим голосом слезно выкрикнул:

— Скрылась! Поманила — и скрылась!

Он пластом грохнулся у костра.

— Да как же так? — вскричал я ошеломленно.

— А вот так: как сквозь землю!

Он долго лежал, борясь с рыданиями, а потом поднялся, подложил в затухший костерок сушняка и рассказал:

— В том конце озера — рыбаки из соседней деревни. С утра с бреднем пойдут. Спрашивал у них — никто не видал моей Анки. А ведь это она пела! Я даже ухо прикладывал к земле — она!

Рано утром дядя Тимофей выволок из озера — одну за другой — четырех громадных щук; без опыта мне не одолеть бы ни одной. Мы уложили щук в мешки, набитые крапивой, чтобы они не протухли от жары. Можно было отправляться домой, но дядя Тимофей вдруг как-то странно, воровато оглянулся по сторонам и заговорил со мной просяще, с болью:

— Погоди немного, а? Положи мешок под кусты — от солнца. Я еще пройдусь по бережку. Может, встречу, а?

…Он опять ушел надолго. От безделья я пригрелся на утреннем солнышке у шалаша и задремал, а очнулся от женского голоса, похожего на тот, каким пелась вчера песня.

Передо мной стояла Анка. Сомнений не могло быть высокая, статная, светло-русая, синеглазая, да и голос певуч…

— Где-ка тут наши мужики? — спросила она, опуская тяжелый мешок к ногам, вероятно, с разной снедью. Не видали? Должны здесь где-то быть…

Я рванулся к ней будто сорвался с цепи:

— Уходите отсюда! Немедленно! Вон!

— Да ты что бросаешься? — с испугом отступила Анка. — Белены тут объелся, чо ли?

— У-хо-ди-те! — вновь прокричал я, наступая на Анку и сжимая кулаки. — Слышите? Что вы тут бродите? Что вам тут надо? Зачем песни поете?

— И верно, спятил! — сказала Анка и, схватив свой мешок, бросилась вдоль берега.

…Я не сказал дяде Тимофею, что видел его Анку. Да и никому не сказал — ни дома, ни в селе. О своей странной ошибке я узнал очень скоро, всего через неделю, когда настоящая Анка, всем на удивление, вернулась в село, к дяде Тимофею. Узнал я об этом от отца.

— А ведь дождался Тимоша-то, вот чудо! — заговорил он однажды с ходу, переступая порог. — Вернулась к нему Анка-то, вернулась! В ноги повалилась, зарыдала и просит: «Прости меня, грешную, Тимоша, прости ради бога! Совесть меня замучила. Всю грудь мне иссушила…» Вот ведь как бывает…

Вскоре заявился ко мне секретарь комсомольской ячейки Виталий Голубцов, светлый вежливый парень лет шестнадцати, книгочей, заслуженно пользующийся славой молодежного вожака. Виталий подтвердил, что Анка действительно вернулась, а у дяди Тимофея сейчас в доме хоть шаром покати, да и двор разгорожен — вся ограда пошла зимой на дрова.

— А вы сходите к нему, — посоветовал нам отец. — Ну, не сегодня, скажем, а завтра. Надо теперь помочь бедняге. Скажите, что я дам ему коня из пригульных. Пусть пользуется, пока не найдется хозяин. А найдется — другого дам. И сбрую какую-никакую, хоть веревочную, а соберем…

— Конь будет, это хорошо, — сказал Виталий. — Но у него нет никакого хозяйства, чтобы каждый день было какое-то дело.

— Когда Анка уехала, все хозяйство у него обобрали, — ответил отец; вероятно; он уже кое-что разузнал об истории дяди Тимофея. — И кто обобрал-то? Сестры. У него две сестры, обе кулачки-мироедки. Одна забрала корову и пообещала давать ему молоко, другая — овечек, поросенка и даже кур.

— Что же делать с ними? — спросил Виталий.

— Все, что они награбили, — отберем, — твердо сказал отец; для него это дело было решенным. — Я уже говорил в Совете. Так что в несколько дней мы поставим Тимошу на ноги. Землю его — на две души — три года запахивали опять же сестры, а ему давали только куски хлеба. Пускай исполу отдадут зерно. Заставим. Найдем на них управу. Покос на него выделим. Тимоша с Анкой сами управятся с сеном! Вот и заживут люди! А двор…

— Двор мы огородим, — сказал Виталий. — Устроим комсомольскую помощь, навозим жердей, тальника, всё поставим. Неогороженный двор — не двор, а так, пустошь. — Он обратился ко мне: — Сделаем?

На другой день я вместе с Виталием Голубцовым пришел к неогороженной избенке дяди Тимофея. Навстречу нам вышел хозяин, а за ним — худая женщина во всем темном и заношенном. Она была некрасивой: землистое, уже морщинистое скорбное лицо, потухшие глаза…

Дня четыре мы, комсомольцы, во главе с оживленным, говорливым, хлопочущим дядей Тимофеем работали с утра до ночи, восстанавливая его разрушенное подворье. Сначала мы на трех телегах привезли жерди и тальник, потом протянули прясла, поставили простые ворота, какие делались в поскотинах, перекрыли прошлогодней соломой маленькие сараюшки — стойки для коня, коровы и овец. В полдень, пользуясь какой-нибудь короткой отлучкой дяди Тимофея, мы разбегались по домам, чтобы пообедать, — старались не ставить в неловкое положение хозяйку, обязанную, по заведенному исстари правилу, до отвала поить и кормить людей, собравшихся на «помочь». Потом хозяйка встречала нас у крыльца и, стыдясь смотреть нам в глаза, просила: