Разговаривал он совершенно разумно, ничуть не «заговариваясь», и производил впечатление человека большей грамотности и культуры, чем многие его сельчане. Но вот мать спросила для забавы, какой страдали многие в селе:

— Ну, а про Аннушку-то чего слыхать?

— Да опять же ее видали! — живо ответил дядя Тимофей и весь будто затрепетал изнутри: его молодое, чисто выбритое лицо, что опять-таки было редкостью для деревни, просияло, готовое заиграть улыбкой. — Есть у нас один мужик — Евсей Костоломов. Он часто ее видит. И вчерась, когда ездил смотреть луга, опять видал. Шла она лугами, с венком в руке, в расшитой кофте, в юбке с оборками, и вся такая красивая — одно загляденье! Веселая шла…

— Что же он, этот Евсей, разговаривал с твоей Анкой? — продолжала мать, снимая со сковородки последние оладьи.

— Разговаривал, как же! «Ты что, — спросил, — ходишь тут, Анка? Цветы собираешь?» — «А чего мне не ходить? — отвечает она. — Я живу хорошо, весело! Муженек у меня новый, ласковый…»

— Где же она проживает сейчас?

— А недалеко где-то! И все ходит, ходит…

При последних его словах пришел завтракать отец. Он понял, о чем разговаривала мать с дядей Тимофеем, и переспросил:

— Опять про Костоломова?

— Про него, про него, — подтвердил дядя Тимофей.

— Я этого Евсея-брехуна в каталажку засажу за такой обман! Он вредный человек, Тимоша. Он дразнит тебя. Смеется над тобой. Ты его не слушай.

В эти минуты отец, несомненно, вспомнил своего младшего брата Гришу, тоже вернувшегося с войны психически больным человеком…

Но дядя Тимофей убежденно возразил:

— Что вы, Семен Леонтьевич, что вы! Евсей Костоломов не будет обманывать. Он зря не скажет. Да и не один он, Евсей-то, видит Анку. Ее многие видят. Живет она где-то поблизости, или в селе, или на какой-нибудь заимке. Живет-то она, может, и хорошо, а все одно меня вспоминает. Да и как не помнить? Как я ее полюбил вот такой девочкой, с той поры, кроме нее, никого мне на свете не надо было! А как мы жили! Как в сказке!

Отец почему-то вздохнул, словно от зависти, и предложил дяде Тимофею:

— Мой руки. Да садись за стол.

— Я сыт, Семен Леонтьевич! Сытехонек! Меня уже накормили добрые люди, — ответил дядя Тимофей. — Один-то оладушек, пожалуй, отпробую. Очень уж душисты.

Взяв один оладушек со стола, он вернулся на голбец, но не спешил заняться постряпушкой. На него уже, должно быть, нахлынули воспоминания, которыми ему не терпелось поделиться с людьми. Да только, к сожалению, был неподходящий случай: наша большая семья шумно истребляла оладьи, макая их в миску со сметаной.

Может быть, это и странно, но мне в утро первого знакомства с дядей Тимофеем отчего-то поверилось, что его Анка действительно скрывается где-то поблизости от Красноярки и что ее часто видят. И поверилось очень крепко. В ранней юности любят всякие таинственные истории, и зачастую они кажутся правдивее правдивых.

— Но ведь ты, Тимоша, сам часто бродишь по лугам? — через некоторое время вновь заговорил отец, очень сочувствующий горю несчастного человека. — Наслушаешься разных побасенок — и бродишь целыми днями. Почему же тебе-то нигде не повстречалась твоя Анка?

— А не приходилось, — рассудительно ответил дядя Тимофей. — Луга вон какие! Глазом не окинешь! Я сегодня здесь брожу, а она там! Вот и не встречаемся. Но мы когда-нибудь да встретимся, Семен Леонтьевич, помяни мое слово! Чему быть, того не миновать. Как она может не повстречаться со мной? Она ведь меня тоже любит!

Он вдруг, словно вспомнив что-то, засобирался домой. Еще раз поблагодарил мать за оладушки, похвалил ее за угощение и подошел к дверям, начал совать ноги в калоши…

— Погоди-ка, Тимоша, — окликнул его отец. — Ты все с удочками ходишь. Чего-нибудь добываешь?

— Чебаков в Алее, окуньков в озерах, — ответил дядя Тимофей. — Да что-то рыба нынче не берет… — добавил он по рыбацкой привычке жаловаться на действительные и мнимые неудачи.

— Ты когда-нибудь взял бы вон Мишу, моего старшего, с собой, — вдруг попросил отец. — Он любит рыбачить, а здешних мест не знает. И скучновато ему дома…

— Ладно, Семен Леонтьевич, возьму! Возьму! — обрадованно ответил дядя Тимофей. — Мы с ним отправимся на одно дальнее озеро за щуками. Там щук полно. Только надо наперво подготовить снасти. Ну, это я сделаю. Там снасти надо особые, крепкие, с жерлицами. Щуки там — во какие! Не сразу вытащишь!

На другой же день началась подготовка к рыбалке. Каждый раз — по уговору — дядя Тимофей приходил к нам под вечер, когда я освобождался от дел в милиции. На первый случай он принес мне два невероятно длиннющих таловых, ошкуренных и в меру высушенных удилища, какими я еще никогда не пользовался в своей рыболовной практике.

— Да куда такие? — удивился я, глазам своим не веря. — Его и не поднимешь!

— Научу, — ответил дядя Тимофей. — Комлем упрешься в живот — и взмахнешь. Жерлица с насадкой и улетят куда надо, где ходят щуки.

— А покороче нельзя?

— Нельзя. Щука не любит сторожить у самого берега. Она — настоящая рыба. Ей разбег нужен, чтобы схватить добычу, а потом скрыться с нею подальше…

— А окунь не схватит?

— И окунь может схватить, особенно крупный, — пояснил дядя Тимофей. — Берет он и карасика, но особо любит пескаря из реки. Это жадная рыба, не уступает щуке.

С первой же деловой встречи дядя Тимофей удивил меня своими знаниями о рыбе, какая водится в наших реках и озерах, и о способах ее ловли. Несомненно, это был любознательный и наблюдательный человек, многое знающий о родной природе и, возможно, даже читавший о ней какие-то книги. Все это меня покорило. Я быстро проникся к дяде Тимофею уважением. Я никогда не замечал, что он «заговаривается», и потому вскоре очень засомневался в той болтовне, какую распространяли о нем темные и недобрые односельчане. «Сами они, видать, не в своем уме! — сказал я себе об этих недоброжелателях. — Верно говорит отец: таких в каталажку сажать надо!»

В другой раз дядя Тимофей принес мне два большущих крючка и пояснил:

— Сам отковал и закалил.

— Это что же такое?

— Жерлицы. Самые надежные. Если схватит — не сорвется.

— Да щука такой крюк и не проглотит!

— О, и не такой заглотит! Только бы хорошая наживка.

В третий раз он принес какие-то шнурки.

— Это лески.

— Льняные?

— Да. Сам свил.

— А почему не волосяные?

— Волосяную леску щука враз перекусит, — пояснил мне дядя Тимофей. — А эта, льняная, завязнет у нее между зубов — и ее не перекусить. Делают еще поводки из тонкой проволочки, но где их взять? Да льняные — не хуже.

— Очень уж толстые, — заметил я, внезапно подумав, что вот лески-то, пожалуй, дядя Тимофей сделал не совсем от здравого ума. — Почти как вожжи.

— Зато не оборвет!

Но каждая наша встреча неизменно заканчивалась разговором об Анке. Я никогда не спрашивал о ней, понимая, к чему приведет мое любопытство. Но дядя Тимофей, видя во мне теперь своего друга, готовящегося вместе с ним на рыбную ловлю, всегда перед расставанием считал своим долгом сообщить:

— Опять ее видели!

— Кого! — притворялся я незнайкой.

— Да Анку-то мою!

— Опять Евсей Костоломов?

— Опять он! — И дядя Тимофей пересказывал мне очередную байку, услышанную от подлого зубоскала.

— Все он врет, этот Евсей Костоломов! — я уже начинал сердиться. — Его на самом деле в каталажку надо! Он только дразнит тебя, дядя Тимофей.

— Да нет же, Миша, нет, все истинная правда, — с непререкаемым убеждением уверял меня дядя Тимофей. — Зачем ему врать? Зачем меня дразнить? Он с ней даже разговаривал вчерась!

Меня очень растрогала печальная судьба дяди Тимофея и заставила задуматься (в который раз!) о таинственных взаимоотношениях взрослых, особенно мужчин и женщин, какие порождаются только любовью. Вот уже три года как исчезла Анка, а дядя Тимофей все ждет и ждет ее, все надеется увидеть и каждый раз, конечно, засыпает с одной думой — о своей любимой жене. Почему же его зовут полоумным? Да он умнее многих в селе! Только умный человек может быть так предан своей любви.