Когда Игнат Овсянин и я уселись в коробок ходка, гонец, взобравшись на облучок, покачал головой и сказал изумленно, растягивая слова:

— Ну-у, чу-де-са-а!..

Мы ехали в Большие Бутырки молча. Лишь в глубине курьи наш гонец, увидев впереди встречного, обернулся к нам и выкрикнул приглушенно, с испугом:

— Бородуля! Сам!

Отправив меня в Малые Бутырки, товарищ Бородуля, вероятно, через некоторое время все же понял, что вгорячах поступил весьма опрометчиво. А может быть, кто-нибудь надоумил его, осторожно намекнув, что мне не выполнить нелегкое поручение. Так или иначе, но товарищ Бородуля решил сам отправиться в Малые Бутырки.

И вот мы встретились на перешейке в курье, среди высоких камышей. Остановив своих коней, товарищ Бородуля пошел навстречу нам, твердо печатая шаг на влажной дороге.

— Беда, — тревожно сказал мне Овсянин и первым выпрыгнул из ходка.

Еще издали на ходу товарищ Бородуля начал выкрикивать какие-то слова. Потом вдруг остановился и выдернул маузер из деревянного чехла.

— Сейчас убьет, — очень серьезно сказал мне Овсянин и, словно готовясь достойно принять смерть, одернул на себе рубаху, поправил на животе домотканый цветной поясок с кистями.

И вот товарищ Бородуля вновь остановился уже в десяти шагах от нас — на верный выстрел.

— Ты что, подлая контра, не желаешь выполнять распоряжения Советской власти? — Он побагровел и весь затрясся, начав свою гневную речь. — Значитца, Советская власть заботится о наших детях, печатает для них книги, хочет, чтобы они все до единого овладели грамотой, изучили разные науки, а ты, контра, задумал сорвать такое важное дело? Ты который раз не выполняешь директивы Советской власти? Тебя избрали на высокий пост, а как ты служишь народу, его детям? — Сделав вперед еще два или три шага, он закричал уже в полном бешенстве: — Ну-у, контра, довольно! Прощайся с белым светом! Я тебя сейчас одной пулей загоню в землю! А там будь что будет!

Нет, он не шутил. Так не шутят. Но той минутой, когда он готовил маузер к стрельбе, я быстро встал впереди невысокого Овсянина, закрыв его собой до самого подбородка, и раскинул руки.

— А ты что тут? — подняв взгляд, заорал на меня распаленный гневом товарищ Бородуля. — Марш отсюда! Или и ты хочешь получить пулю? Отойди!

— Отойди, — прошептал мне в ухо Овсянин.

Но я не отошел. Тогда Овсянин попытался выйти из-за моей спины. Разгадав его маневр, я передвинулся вместе с ним в одну сторону. Овсянин отшатнулся в другую — и я в другую. Так повторялось несколько раз, пока мы, отступая, не оказались у камышей. За эти минуты товарищ Бородуля, продолжая наступать на нас, охрип от крика и ругани. Вдруг он бросился вперед, намереваясь, вероятно, оторвать меня от Овсянина, но тут Овсянин крикнул что было сил:

— Товарищ комбат!

И произошло чудо. Товарищ Бородуля будто остолбенел и долго смотрел на нас, остывая, поводя всей грудью. Затем он тихонько выругался и засунул маузер в кобуру:

— Ну ладно, контра!

Он плюнул себе под ноги, круто повернулся и пошел к своему ходку, а Овсянин обрадованно воскликнул над моим ухом:

— Пронесло!

Товарищ Бородуля быстро удалился из курьи. Когда мы вернулись к своему ходку, гонец и тут подивился:

— Ну и чу-де-са-а!..

— Видал, какой он бешеный, когда сильно осерчает? — заговорил теперь со мной Овсянин. — Весь трясется, как в лихоманке! Глаза так и горят! Даже глядеть на него — оторопь берет! — Он помолчал, что-то вспоминая. — Вот таким он бросался в атаки на беляков! В любой огонь, бывало, шел без страха! С ним воевать хорошо было, оченно даже хорошо. За ним не боязно было идти в атаки. Даже с одной пикой.

Все еще вздрагивая от встречи с товарищем Бородулей, я спросил Овсянина:

— А в Бутырках он вас не расстреляет?

— Нет, теперь он посмирнеет, — уверенно ответил Овсянин. — Такая горячка у него недолго бывает. Я ведь его знаю, вместе воевали. Ну, как ни суди, а взбесился-то не зря! Он очень даже справедливый человек!

В самом деле, когда мы появились в волисполкоме, товарищ Бородуля встретил нас без всякого шума. С Овсяниным он заговорил обычным, мирным тоном:

— Хлеба-то захватил?

— Каравай есть, — ответил Овсянин. — Соль забыл.

— Я принесу, — вставил я поспешно.

— Отсидки тебе, Овсянин, три дня, — продолжал Бородуля, совсем не повышая голоса. — Посиди в нашей каталажке и хорошенько подумай, как надо служить народу и Советской власти. Не хватит трех суток — добавлю. Гляди, хорошенько думай. Не жалей свои мозги.

— Страда же! — тихонько взмолился Овсянин.

— Ничего, успеешь убрать! Погода постоит, — ответил Бородуля уверенно, словно в его власти было устанавливать и погоду в пределах волости. — Посиди, посиди! Покорми наших клопов! Они оголодали… — Он внезапно хохотнул. — А клопы-то у нас, знаешь ли, лютее всяких зверей! Они достались нам еще от старого режима.

Закрыв Овсянина в полутемной каталажке с небольшим окошечком в двери, окованной железом, товарищ Бородуля вернулся в канцелярию и, оглядев всех служащих, с улыбочкой заговорил:

— Ну что, выкусили? Кто тут гундел, что я зря послал за Овсяниным мальчишку? Кто не верил, что он арестует и доставит его сюда? Он же комсомолец! А наши комсомольцы выполняют любой приказ! Кто не верит в это — тот и есть самый темный человек, не понимающий, какая на смену нам идет юная гвардия!

Обернувшись ко мне, он сказал заботливо:

— Ступай, дорогой товарищ, пообедай.

Казалось, у меня выросли крылья от похвалы товарища Бородули, и я за одну минуту был дома. Узнав, какое поручение я сегодня выполнил, отец сказал:

— Игнат Овсянин хороший был солдат. Я его знаю. Воевал против беляков храбро. Был ранен под Солоновкой. Ну, а к нашей теперешней службе он еще непривычный. А может, и совсем неподходящий. Его дело — землю пахать.

— Такой храбрый, — заметил я, — а все же подчинился…

— Не тебе, а Советской власти, — разъяснил мне отец. — Он верный нашей власти человек. Оттого и не ослушался тебя.

Когда я отсыпал из солонки соль для Овсянина, отец посоветовал:

— Надергай еще луку да сорви парочку огурцов…

Вернувшись в волисполком, я с удивлением увидел, что у окошечка каталажки стоит жена Овсянина, а у ее ног — узел с харчами для мужа. Быстро она прибежала в Большие Бутырки! Стало быть, поняла, что ее благоверному предстоит длительная отсидка. Она что-то сказала Овсянину, когда он выглянул в дверное окошечко, а затем пронзила меня негодующим взглядом.

— Ты, однако, на него не серчай, — строговато сказал ей Овсянин. — Ты на меня серчай.

Точно не знаю, какими административными правами был наделен в то далекое время председатель волисполкома. Скорее всего, он уже не вправе был сажать под арест кого-либо, как это делалось во время гражданской войны. Но практика, порожденная ею, все еще действовала, и она была явно по душе товарищу Бородуле. Мой отец замолвил было доброе словечко об Овсянине, однако председатель волисполкома категорически отказался сократить ему срок отсидки. Но с арестованным при случае он продолжал разговаривать дружелюбно.

— Да ведь рой уйдет! — стонал в окошечко Овсянин. — Вот-вот отделиться должон! Жалко…

— Ничего, посиди, посиди, — твердил ему товарищ Бородуля. — Подумай, подумай…

В течение трех дней я не однажды задерживался у окошечка каталажки. Мне все более и более нравился тихий, рассудительный Овсянин. Нравилась его постоянная забота о своих пчелах, его случайные, обрывистые рассказы об их трудолюбии и мудрости. Наблюдения за жизнью пчел и их работой заставили его, кажется, многое передумать о своей жизни, о крестьянской работе; непривычные мысли, очевидно, должны были вот-вот привести Овсянина к какому-то важному открытию.

По истечении назначенного срока товарищ Бородуля сам открыл дверь каталажки, спросил Овсянина со смехом:

— Ну что, Игнат, как наши старорежимные клопы?

— Огнем жгли! — ответил Овсянин.

— Они тут хозяева. Ко мне в кабинет пешком ходят.