— Ну и что?

— А то, что такой хитрюга не только от тебя, но и от самого Бородули уйдет! Он как хорь! — ответил гонец, как мне показалось, с некоторой завистью. — За хитрость общество и избрало его председателем. Знают, что он обойдет любой закон, если надо. А совсем не потому, что он в партизанах был. Не-ет, за хитрость!

Я знал Игната Овсянина. Действительно, с виду он казался тихим, вежливым человеком, особенно среди своих шумливых, горластых товарищей. У него был открытый, чистый, глубокий взгляд. Ничем он не был похож на хитреца.

— И я его знаю. Совсем не похоже, что он из хитрюг.

— А настоящего-то хитрюгу никогда не распознаешь! — с легкостью человека, которому знакомы все истины, ответил неугомонный придира. — Верно, он с виду-то смахивает на ягненка, а при случае сразу же обернется волком! Только уши развесь!

Злорадный гонец всячески старался запугать теми трудностями, какие ожидают меня при выполнении действительно нелегкого поручения товарища Бородули. И это ему удалось в какой-то мере, пока мы пробирались шагом через курью. В самом деле, в Малых Бутырках меня могли ожидать любые неожиданности. Впервые до меня дошло, что сегодняшнее поручение товарища Бородули совсем не из тех простых, которые мне приходилось выполнять прежде. Это еще более возбудило и разгорячило меня, но о том, чтобы повернуть назад, не могло быть и речи. Да, теперь я немного побаивался того, что ожидает меня в Малых Бутырках, но, стискивая зубы, упрямо думал: «И все же я выполню поручение товарища Бородули! Любой ценой, но выполню!»

— Погоняй же! — потребовал я, когда мы выбрались из курьи.

Сухой степной дорогой, старинным трактом конь пошел ходкой рысью, и гонец перестал без конца поворачиваться ко мне на облучке. Да и до Малых Бутырок осталось недалеко. Здесь я, несколько растревоженный гонцом, заставил себя заранее собраться с силами, словно приготовился для прыжка. И когда мы оказались в селе, я уже был готов на все, лишь бы выполнить поручение товарища Бородули.

Солнце плавилось высоко над степью. Землю душил тяжкий летний зной. Даже с большого Островного озера, у которого раскинулось село, до тракта не доходила прохлада. Конь пошел мелкой трусцой по пыльной дороге. На длинной улице не видно ни души. И даже собаки не бросались на нас со дворов: одни были на пашне вместе с хозяевами, другие разомлели от жары.

У меня мелькнула мысль, что на дверях сельсовета скорее всего я увижу висячий амбарный замок. Но нет, на крыльце сельсоветской избы, нисколько не страдая от жары, сидел бородатый мужик и дымил цигаркой. Он даже не тронулся с места, не повернул головы, когда мы, свернув с дороги, ставили ходок у коновязи. Он не поднялся и тогда, когда я, соскочив с ходка, оказался перед крыльцом.

— Вы кто здесь? — спросил я мужика.

— Дежурю, — уныло, с позевотой ответил мужик, сельский исполнитель, как звали тогда дежурных в Советах. — А какая у тебя-то забота?

— Я из волисполкома. Кто в Совете?

— А никого, милый, одни мухи.

— Где же председатель? На пашне?

— Нет, он сегодня мед качает.

— Значит, дома?

— У себя, на огороде.

— Сходите за ним, — сказал я дежурному, стараясь быть строгим. — Пусть сейчас же явится сюда.

— Сходить, знамо, можно, — согласился дежурный. — Только я хромой, а он живет далече.

— Где он живет?

— А вон там, в дальнем краю, — ответил дежурный. — На лошади, знамо, быстрее будет, а то я долго проковыляю. Поезжайте, там, в конце, спросите, где он живет.

В дальнем краю, на мое счастье, все же повстречалась одна старушка, она и указала, где живет Игнат Овсянин. У него был довольно новый пятистенок под тесовой крышей, каких большинство по обеим сторонам улицы. Но вместо заплота из горбылей двор огорожен с улицы обычным пряслом из березовых жердей; да и ворота были не глухими, из теса, а тоже из ошкуренных жердин. Стало быть, Игнат Овсянин, недавно отделившись от отцовской семьи, еще только обживал свое новое подворье и жил пока небогато.

Мы остановились у ворот. Я смело вошел в калитку, а следом за мной, даже не привязав коня, вошел и гонец, — несомненно, ему своими глазами хотелось увидеть, как это я, совсем мальчишка, буду арестовывать председателя сельского Совета.

Двор у Овсянина был не таким большим, как обычно у сибиряков: видно, что хозяин не жадничал на землю и не строил больших планов для своего хозяйства. На таком небольшом дворе можно было, конечно, завести хороший порядок, но он был неухоженным, захламленным. По всем углам высились кучи дров, чурбанов, сухого хвороста, там и сям — старые колеса, корыта. Трудно было поверить, чтобы разумный хозяин мог терпеть такой беспорядок на своем дворе, скорее всего, у Овсянина не хватало рук…

В тени надворной амбарушки дремала, распластавшись на земле, изнемогшая от жары пестрая собака. Приоткрыв один глаз, она проводила нас взглядом, когда мы направлялись к огородным воротцам, но не сочла нужным подняться на ноги и взбрехнуть для острастки.

— Должно, в хозяина, — сказал гонец, шагая уже со мною рядом.

— Не зуди, — одернул я его.

В левом углу огорода, защищенном с севера разными постройками, в затишье на припеке стояло несколько ульев-колод, в каких раньше обычно Держали пчел, и три рамочных улья, появившихся в наших краях недавно. По всему небольшому пчельнику, а особенно у леток ульев, вились с чуть внятным шумком пчелы. Игнат Овсянин спокойно, без сетки копался в рамочном улье, не обращая внимания на круживших вокруг его головы пчел. Но я не решился входить в огород.

— Я из волисполкома! — отрекомендовался я издали, лишь приоткрыв огородные воротца.

Игнат Овсянин оторвался от улья, взглянул на меня приветливо и направился к воротцам.

— Знаю, знаю, подходи, — заговорил он со мной весело. — Как же, получал у тебя пакеты. Заходи, полюбуйся пчелой. Залюбуешься! День-деньской работают, отдыха не знают. Все носят и носят взятку, все строят и строят… Вот так бы все люди — дружно, в один дом. Я эту пчелу уже после войны завел ради интереса, а теперь прикипел к ней всей душой. Весело, радостно около пчелы. Заходи, свежего медка отведай.

Он не чуял никакой беды.

Стараясь сдерживать голос, я спросил Овсянина:

— Почему вы сегодня не отправили подводу за книгами?

— Как не отправил? — поразился Овсянин, разводя руки. — Вчерась назначил самолично! Да неужто он, этот живоглот, распроязви его в душу, ослушался? Я наказывал ему строго-настрого, при людях. И он, собака, даже побожился, что рано утречком выедет!

— Побожился, а вы и поверили?

— Да ить клялся!

— Почему же не проверили, выехал или нет?

— А в надеже был, в надеже, слову поверил, вот и опростоволосился, не доглядел…

Все было выяснено до конца. Осталось главное…

— И-ме-нем р-ре-во-лю-ции! — выкрикнул я так высоко, что мне осушило все горло, а стаи воробьев выпорхнули из куч хвороста.

Игнат Овсянин с испугом отшатнулся назад, как от прямого удара в лицо, и вытаращил на меня светлые голубенькие глаза. Казалось, ему было мало одного моего выкрика. Он еще не смог понять, что происходит. Меня враз прошибло всего по́том, когда выкрикнул вновь, даже с болью в груди:

— И-ме-нем Со-ветской власти!

Овсянин весь дрогнул и, казалось, едва удержался на ногах. Я так и не успел договорить слова о его аресте, как он, нахмурясь, покорно опустил взгляд.

— Слушаюсь! — сказал он тихо.

Он шел со двора впереди меня. На крыльцо вышла жена Овсянина, молодая еще женщина, которой, вероятно, изрядно надоели частые отлучки мужа по служебным делам, да еще в горячую пору лета. Она спросила громко:

— Ты опять куда-то?

— Арестованный я, — ответил ей Овсянин. — Вынеси-ка хлеба. Отсидка мне будет.

— Арестованный? — жена председателя недоверчиво оглядела меня и гонца. — Да кем ты арестованный-то?

— Советской властью, — ответил ей Овсянин. — Да за что?

— Не шуми, не шуми, — сказал ей Овсянин. — За дело.