Одевшись, я тотчас же поспешил уйти от берега реки, ставшей мне теперь отвратительной. Проходя через джумму, на обратном пути в свой лагерь, я заметил двух туземцев, внимательно озиравшихся вокруг; я приказал своим молодым спутникам стоять смирно, сам же пополз к ним и, благодаря густому кустарнику, добрался до них незамеченным. Одно их необъяснимое присутствие в огромном лесу, во время всеобщего волнения в стране, показалось мне подозрительным; я намерен был внезапно показаться им и заметить впечатление, которое произведет мое появление, и если бы обнаружились враждебные замыслы против экспедиции со стороны туземцев, то разом покончить с ними при помощи моей двустволки.
Когда я подошел к одной стороне куста, то туземцы приблизились к противоположной и, таким образом, нас отделяло расстояние в несколько футов. Я вскочил и мы стояли лицом к лицу. Туземцы взглянули на внезапно появившуюся фигуру белого человека, и в первый момент, казалось, окаменели от удивления, но потом оправившись воскликнули: «Бана, бана, вы нас не узнали — мы ваканонгцы, пришедшие в ваш лагерь, чтобы сопровождать вас до Мреры, и теперь ищем меду».
О! да — вы точно вакононгцы, а я думал, что вы руга-руга. После этого обе стороны, вместо того, чтобы вступить во враждебные действия, громко расхохотались! Особенно заливались ваконгцы, с хохотом отправившиеся за своим диким медом. В куске коры у них тлелся огонь, при помощи которого они выкуривали пчел из их ульев, устроенных в больших мтундовых деревьях.
Наши дневные приключения кончились; лазоревое небо стало темно-серым; месяц только что поднялся над лесом. Воды Гомбе засеребрились; лягушки громко квакали, по берегу реки; орлы-рыболовы, качаясь на верхушках самых высоких деревьев, издавали свои крики, похожие на плач. Антилопы храпели, предупреждая тем пасшееся в лесу стадо о грозившей им опасности; плотоядные прокрадывались во мраке по лесу, простиравшемуся за нашим лагерем. Внутри же ограды из кустов и терновника, окружавших наш лагерь, раздавались шутки, смех и царствовало всеобщее веселье и довольство. Вокруг каждого из костров сидели на корточках черные фигуры людей. Один обгрызал вкусную кость; другой высасывал мозг из бедровой кости зебры; третий; наткнувши на палку большой кусок говядины, жарил ее на огне; четвертый держал над пламенем большое ребро; иные тщательно мешали большие черные котлы с угали и зорко наблюдали, когда кушанье их начинало шипеть и закипало. Огонь костров обливал ярким светом их обнаженные тела и окрашивал в красноватый цвет высокую палатку, расположенную в центре лагеря подобно храму, посвященному какому-нибудь таинственному богу; отблески огня достигали высоких деревьев, над нашим лагерем, придавая их листве самые фантастические контуры. Все это представляло дикую, поэтическую и величественную картину. Но мои люди мало заботились о картинах и о лунном свете, о красноватых отблесках, и о палатках, похожих на храмы — все они в запуски рассказывали друг другу о различных своих приключениях и наслаждались вкусной пищей, которую доставили им наши ружья. Один рассказывал, как он подстерег дикого кабана и как раненое животное с страшным хрюканьем, которого он никогда не забудет, свирепо бросилось на него, так, что он уронил ружье и вскарабкался на дерево; и все окрестности оглашались взрывами хохота окружающей его толпы. Другой застрелил молодого буйвола, третий убил оленя; воканогцы рассказывали о забавной встречи со мною и заманчиво описывали изобилие меду в лесу; все это время Селим и его молодые помощники жадно глодали молодого поросенка, застреленного одним из охотников, и которого никто другой не хотел есть, по причине отвращения магометан к свиньям; это отвращение было приобретено ими при переходе из дикого состояния негров к полезной покорности занзибарских вольноотпущенников.
Следующие два дня мы простояли на месте, делая многочисленные набеги на окрестную дичь. В первый день мне везло необыкновенное счастие. Я застрелил пару антилоп-куду (A. strepsiceros), с красивыми, завитыми рогами, и паллу (C. melampus), красновато-коричневое животное, фута в 3 1/2 высотою, с широким задом. Я мог бы застрелить дюжину этих животных, если бы у меня было одно из тяжелых ружей, изготовляемых Ланкастером, Рейли или Блиссетом, каждый выстрел которых убивает. Но мои ружья, за исключением моего легкого гладкоствольного, были неудобны для охоты за африканской дичью; они годились более против людей. Своей винтовкой Винчестера и карабином Старра, я мог поразить всякое животное в расстоянии 200 ярдов; оно, несмотря на рану, всегда избегало ножа, так что я бросал, наконец, мелкие калибры. Для этой страны необходимы большие калибры, напр. № 10 или 12-й, которые сразу повалят животное, чем избавят охотника от утомительных и часто бесполезных преследований. В течение этих двух дней мне часто приходилось терять след зверя, несмотря на самые тщательные и продолжительные поиски.
Однажды я внезапно наткнулся на антилопу, имея при себе винтовку Винчестера, причем я и антилопа одинаково изумились и стояли друг против друга в расстоянии не более 25 ярдов. Я прицелился ей в грудь, и пуля, верная своему назначению, глубоко вошла в туловище и кровь брызнула из раны: через несколько минут антилопа была далеко от меня, я же был слишком удивлен, чтобы преследовать ее. Всякая любовь к охоте могла пропасть после таких неудач. Что значили две антилопы убитые за один день охоты в сравнении с многочисленными стадами, пасшимися на равнине?
В течение нашей трехдневной охоты мы застрелили двух буйволов, двух диких кабанов, трех оленей, одну зебру и одного паллу; сверх того — восемь гвинейских куриц, трех флорикан, двух орлов рыболовов, одного пеликана, а один из охотников поймал двух больших сомов.
В субботу, 7-го октября мы снялись из лагеря к великому огорчению обжорливых ванганцев. Рано утром они отправили ко мне Бомбая с просьбою простоять еще один день. Это всегда так бывало; они всегда питали отвращение к труду, когда перед ними съестного было в изобилии. Я хорошенько выбранил Бомбая за то, что он приходит ко мне с такими просьбами после двухдневной остановки, употребленной исключительно на заготовление пищи. Бомбай и сам был не в особенно хорошем расположении духа, так как обильные горшки, полные мясом нравились ему гораздо более чем беспрерывная ходьба и усталость. Я заметил, что по лицу его пробежало злобное выражение и нижняя губа отвисла, как бы говоря: «Иди же и уговаривай их сам, злой и жестокий человек! Я не стану помогать тебе».
Воцарилось глубокое молчание, когда я приказал кирангоци дать знак к выступлению, и не слышно было обычных песней. Носильщики сердито пошли к своим тюкам, а Асмани, вожатый гигантского роста, наш фунди, ворчал, что он очень жалеет, что взялся вести меня до Танганики. Однако все пошли, хотя и не охотно. Я со своими оруженосцами шел сзади, чтобы подгонять отсталых. Приблизительно через полчаса, я заметил, что караван остановился, носильщики побросали свои тюки и собрались в кучи, горячо разговаривая и сильно жестикулируя.
Взявши у Селима свою двухстволку и зарядив ее двумя патронами, я приготовил револьверы и пошел к каравану. Я заметил, что люди схватились за ружья, завидев мое приближение. Подойдя к каравану ярдов на тридцать, я увидел на холме по левую руку от меня головы двух людей, ружья которых были направлены на дорогу.
Я остановился, взял ружье в левую руку и, прицелившись в них, грозил раздробить им голову, если они тотчас же не сойдут ко мне для переговоров. Эти два человека были громадный Асмани и закадычный друг его Мабруки, вожак шейха бин-Назиба. Так как опасно было не повиноваться такому приказанию, то они тотчас же сошли вниз, но, внимательно следя за Асмани, я заметил, что он берется рукою за спуск и делает ружьем «товсь». Я снова навел на него свое ружье и грозил ему немедленно смертию, если он тотчас же не бросит своего ружья.
