XXV. Вид в Увинца.
Асмани подошел ко мне с подобострастной улыбкой на лице, но в глазах его светился зловещий огонь так ясно, как только когда-либо светился он в глазах злодея. Мабруки подкрался ко мне сзади и насыпал порох на полку своего мушкета, но, быстро повернувшись к нему, я навел свое ружье почти в упор на его злое лицо и приказал ему сию же минуту бросить ружье. Он тотчас же выронил его из рук и, получивши от меня сильный толчок прикладом в грудь, отлетел на несколько шагов от меня; тогда я повернулся к Асмани и велел ему бросить свое ружье, при чем навел на него свою двухстволку и наложил палец на спуск. Никогда ни один человек не был так близок к смерти, как Асмани в эти минуты. Мне не хотелось пролить его кровь, я готов был употребить все средства, чтобы избежать этого; но если бы мне не удалось напугать этого разбойника, то наступил бы конец моей власти. Дело в том, что они боялись идти далее, и заставить их идти вперед можно было только силою и употреблением всей моей власти, даже если бы в случае неповиновения необходимо было причинить смерть. В то время как я начинал думать, что для Асмани наступил его последний час, потому что он приложил ружье свое к плечу, сзади к нему кто-то подкрался, выбил ружье из рук, и я услышал голос Мабруки-Спика с ужасом закричавшего:
— Как ты смеешь целить в господина! Затем Мабруки бросился к моим ногам, пытался поцеловать их, умоляя меня простить его. Теперь уже все кончено, говорил он, уже ссор больше не будет, все пойдут к Танганики, не говоря ни слова и, клянусь Аллахом, мы найдем старого мусунгу в Уджиджи. Говорите вы все! Разве не правда, разве мы не дойдем до Танганики без всяких беспорядков? Отвечайте господину все в один голос!
— Ай Валлас! Ай Валлас! Бана ианго! Гамуна маннено мгини! что в буквальном переводе означает: да, клянусь Богом! да, клянусь Богом! господин мой! Это истинная правда! — громко произнес каждый из них.
— Проси прощенья у господина или убирайся вон, — повелительно сказал Мабруки Асмани, что Асмани и исполнил во всеобщему удовольствию.
Мне оставалось распространить амнистию на всех, за исключением Бомбая и Амбари, бывших заводчиками бунта, счастливо теперь усмиренного. Бомбай, в качестве моего капитана, мог бы одним своим словом остановить в самом начале всякие обнаружения неудовольствия, если бы он этого желал. Но Бомбай не желал похода более чем самый трусливый из его подчиненных, не потому чтобы был трус, а потому что любил бездействие и поклонялся своему мамону. Поэтому схвативши копье, я сильно ударил его по плечу древком, затем подбежал в Амбари, насмешливое лицо которого вскоре замечательно изменилось; потом я заковал их в цепи, грозя не освобождать их, пока они не станут просить у меня прощения; что же касается до Асмани и Мабруки, то я посоветовал им не обнаруживать вперед свои дурные наклонности, если они не хотят быт наказанными смертию, которую они счастливо избежали теперь.
Затем снова был отдан приказ к выступлению, и все носильщики с удивительной быстротой схватили свои тюки и быстро пошли вперед по дороге, оставивши позади себя скованных Бомбая и Амбари и дезертиров Кингофу и Асмани, которым приказано было нести самые большие тяжести.
Не успели мы пройти и часу от Гомбо, как Бомбай и Амбари дрожащим голосом стали молить меня о прощении, но я в течении получаса оставался глух к их просьбам. Наконец, я простил их и освободил от цепей, восстановивши первого из них во всех его почестях.
Здесь я дам, кстати, краткую характеристику всех людей, имена которых будут встречаться в следующих главах. Располагая их в порядке чинов, они идут так: Бомбай, Мабруки-Спика, вожатый Асмани, Шоуперей, Хатаси, Амбари, Юмаг, повар Фераджи Маганга из Мниамвези, арабский мальчик Селим и молодой Калулу, мой оруженосец.
Бомбай получил прекрасную характеристику от Буртона, Спика и Гранта, но, к сожалению, я никак не могу согласиться с ними. «Олицетворенная честность», говорит про него Буртон. Дело в том, что, не будучи ни слишком честным, ни слишком бесчестным, Бомбай не решался слишком много красть. При раздаче пищи ему удавалось иногда утаить для себя значительную часть ее. Эти грешки мало меня тревожили, потому что он, как капитан, заслуживал большей доли, чем прочие. За ним необходимо было внимательное наблюдение, и когда он был убежден, что с него не спускают глаз, то он редко решался прикарманить больше полотна, чем сколько я дал бы ему сам, если бы он попросил у меня. Как слуга или лакей он незаменим, но как джемадар или капитан он был вне своей сферы. Чтобы заставить его порядочно исполнять свою должность, нужно было потратить слишком много труда, слишком много терпения. Иногда поступки его были до крайности бестолковы; он забывал в ту же минуту отданные ему приказания; умышленно бил или терял какую-нибудь дорогую посуду, любил споры и отличался хвастливостию. Он считает Гаджи Абдула т.е. Буртона самым худшим из всех когда-либо бывших белых, потому что однажды он увидел, как тот собирал человеческие черепа и клал их в мешок, как будто бы для того, чтобы приготовить из них какое-нибудь ужасное лекарство. Он желал знать, записывал ли его прежний господин все, что он делал, и когда узнал, что Буртон не говорит ни слова в своей книжке об озерной области, о собирании черепов близ Хильвы, то сказал, что я сделаю хорошее дело, если раскрою это важное событие.[4] Бомбай намеревается посетить когда-нибудь могилу Спика.
Мабруки, Зас-букра Мабруки, круглоголовый Мабруки, как называет его Буртон, Мабруки-Спик, как мы его называли в отличие другого Мабруки, по моему мнению, человек совершенно напрасно обиженный. Буртон и Мабруки вели между собою блистательные споры, как рассказывал мне последний и если верить ему, то господин его не всегда был прав. Великий путешественник имел привычку говорить с ним по-арабски и бранить его по отборному словарю Эльшама.
«Дягиб-эль галеб-Бильалек», по словам Мабруки, часто ему было говорено; это означает: принеси молоко, эй ты, —! Я знаю, что не настолько знаком с арабским языком, чтобы перевести последнее слово. Это, без сомнения, что-нибудь страшное, потому что и до сих пор раздражает Мабруки. Мабруки говорит, что ему хотелось бы вызвать на дуэль своего старого хозяина, но я не думаю, чтобы он искренно хотел ему зла.
Мабруки верен, хотя и глуп. Как лакей он совершенно не в своей тарелке, но в качестве клерка будет совершенно на своем месте. Как сторож он бесценен, как помощник капитана или фунди, обязанность которого заключается в понукании отсталых, он не имеет себе равных. Он безобразен и тщеславен, но не трус.
Вожатый Асмани, здоровый парень, ростом больше 6 футов, он не только вожатый, но фунди, или охотник, и его называют иногда фунди Асмани. Он суеверен и весьма заботится о своем ружье и волшебной веревке, которую окунает в кровь каждого из убитых им животных. Он боится львов и никогда не пойдет туда, где их можно встретить. Всех же прочих животных он считает дичью и неутомимо преследует их. Редко его можно видеть без улыбки, но это не детски простодушная, а коварно изменническая улыбка: он мог бы зарезать человека, продолжая улыбаться этой улыбкой.
Шоуперей, сильный, коренастый человек лет тридцати; он чрезвычайно добродушен и забавен, когда Шоуперей говорит, то весь лагерь хохочет. Я никогда не ссорюсь с Шоупереем и никогда не ссорился с ним. Каждое ласковое слово, сказанное ему, наверно вызовет с его стороны хорошее дело. Он самый сильный, самый здоровый, самый дружелюбный и самый верный из всех; он олицетворение хорошего слуги.
Хамизи, красивый, опрятный мальчик лет двадцати, деятельный, крикливый, хвастун и трус из трусов. Он готов украсть при всяком удобном случае; он весьма дорожит своим ружьем и чрезвычайно тревожится когда ослабнет какой-нибудь винт или осекается курок. Однако я не уверен, мог бы он выстрелить из своего ружья, по причине своей дрожи, в неприятеля. Хамизи скорее искал бы спасение в быстроте своих маленьких и красивых ног.
