Сегодня я распределял клади каждому солдату и пагасису. Желая по возможности облегчить им труд, я уменьшил каждую ношу с 70 фун. на 50 фун.; я надеюсь, что это даст мне возможность совершить несколько длинных переходов.

XXIII. Возмущение на берегу Гомбе.

У меня имеются еще двое или трое очень трудных больных, на которых почти невозможно рассчитывать, чтобы они могли что-либо нести, но я надеюсь, что в день отъезда, который, как кажется, вскоре осуществится, мне удастся заменить их другими.

Сентября 16-го. Мы почти окончили наши приготовления — и через пять дней, если на то будет воля Господа, мы двинемся в поход. Кроме двух проводников, Асмани и Мабрука, я нашел еще двоих пагасисов. Если кого-либо может привести в ужас громадность человеческого роста, то, конечно, появление Асмани произведет впечатление верно рассчитанное. Вышина его роста, без сапогов, достигает шести футов, а ширина его плеч равняется длине плеч двух обыкновенного роста людей.

Завтра я думаю устроить прощальный пир моим людям, в ознаменование нашего отъезда из этой отвратительной и злополучной страны.

Сентября 17-го. Пир окончен. Для него пожертвовано было: пара тельцов, целиком зажаренных, трое овец, два козла и пятнадцать цыплят, 120 фун. рису, двадцать ковриг хлеба, спеченных из зерен кукурузы, сотня яиц, 10 фун. масла и пять галонов свежего молока. В пиршестве приняли участие приглашенные друзья и соседи моих людей и около сотни женщин и детей.

После всего этого угощения принесено было около пяти горшков помбэ, или туземного пива; затем начались пляски, которые продолжаются и по сей час, как я пишу эти строки.

Сентября 19-го. Сегодня у меня был легкий припадок лихорадки, который замедлил наше отправление. Селим и Шау совершенно поправились. Селим рассказал мне, что Шау говорит, что я околею как осел, и что он позаботится тогда о моих журналах и ящиках, и перешлет их немедленно на берег. После полудня, он заявил, что он никогда не намеревался идти в Уджиджи, и после моего отхода думает завести полный двор кур, с тем, чтобы постоянно иметь свежие яйца, и рассчитывает купить корову, чтобы ежедневно получать свежее молоко.

Вечером, когда лихорадка достигла у меня высшей степени, Шау пришел ко мне и спросил, кому должен он написать в случае моей смерти, «так как она, прибавил он, может свалить даже наиболее сильных из нас.» Я просил его удалиться, оставить меня в покое и заботиться лишь о своих обязанностях.

В 8-мь часов вечера во мне пришел бин Назиб и умолял меня ради болезни не выступать завтра. Тани Сахбури утверждал, что мне необходимо пообождать еще месяц; на это я отвечал им, что белый человек не привык нарушать своего слова. Я сказал, что отправлюсь, и намерен отправиться.

Шейх бин Назиб явился ко мне с полною надеждою убедить меня остаться еще день, ушел от меня с обещанием написать Сеиду-Бургашу о моем упрямстве и намерении погубить себя.

К 10-ти часам вечера лихорадка меня оставила. В тембэ все погрузилось в глубокий сон; когда я подумал о моем положении и о моих намерениях, когда я почувствовал полный недостаток симпатии со стороны меня окружающих, на меня напало невыразимое чувство одиночества. Даже мой белый помощник, с которым я поступил так ласково, и тот сочувствовал мне менее, чем мой черный мальчик Калулу. Нервы мои были не настолько крепки, чтобы превозмочь и рассеять все мрачные предчувствия, которые пришли мне на ум. Но то, что я называю предчувствиями, вероятно, есть ничто иное как впечатление предостережений столь часто повторяемых этими криводушными арабами. Следствием этой причины и была, вероятно, та тоска и то чувство одиночества, которые я испытывал. Единственная свеча, горящая среди мрака наполнявшего мою комнату, едва ли может способствовать моему развеселению. Мне казалось, что я заключен среди каменных стен. Но почему могло-б на меня действовать с такой силой предостережение и карканье этих глупых и неразвитых арабов? Я начинаю думать, что за всеми этими подозрениями кроется какой-нибудь посторонний мотив. Я удивляюсь, если все эти вещи передаваемые мне арабами, рассказываются для того, чтобы удержать меня здесь, рассчитывая на мою помощь в войне с Мирамбой! Но в таком случае расчет их вполне неверен, потому что я дал себе торжественную, ненарушимую клятву — клятву, которая может быть нарушена только с моею жизнью — что ничто не изменит моего намерения, и не прекратятся мои поиски до тех пор, пока я не найду Ливингстона живым или мертвым. Ни один смертный или смертные не остановят меня, одна только смерть может помешать мне. Но и смерть — только не теперь; я не умру, я не хочу умереть, я не могу умереть! Во мне что-то есть, что мне говорит, что это, я не знаю — может быть, это вечно-живущая надежда моей собственной натуры, может быть, это откуда-то нисшедшее на меня предчувствие, которое нашептывает мне эту мысль, что я найду его; оно заставляет меня написать это большими буквами — НАЙДУ ЕГО! НАЙДУ ЕГО! Даже эти слова уже вдохновляют меня. Я чувствую себя счастливее, как после жаркой молитвы. Я теперь могу спокойно уснуть.

Я нашел необходимым выписать из моего дневника все вышеприведенные заметки, так как я нахожу, что все записанное на месте гораздо лучше объяснит все превратности моей «жизни в Унианиембэ». Они живее и точнее всякого другого описания представят пред вами прожитую мною жизнь. Записанные на месте, они лишены всяких преувеличений и украшений. Они рассказывают вам о бесчисленных лихорадках, которым подвергались я и мои люди, не входя в излишние исследования и диагностику; перечисляют вам все наши опасности и небольшие радости, наши приключения и удовольствия, так как они действительно с нами случались.

  Униамвези

От Квигары до

Мквенквэ — 1 ч. 30 м.

Инезука — 2 ч. 0 м.

Казегара — 3 ч. 0 м.

Киганду — 2 ч. 45 м.

Уганда — 7 ч. 0 м.

Бэнта — 3 ч. 15 м.

Кикуру — 5 ч. 0 м.

Цивани — 4 ч. 0 м.

Маньяра — 6 ч. 30 м.

  Укононго

От Маньяра до

Комбэ, реки — 4 ч. 15 м.

Цивани — 5 ч. 20 м.

Тонгони — 1 ч. 30 м.

Лагерь — 5 ч. 15 м.

Марефу — 3 ч. 0 м.

Утендэ — 7 ч. 15 м.

Мтони — 4 ч. 0 м.

Мвару — 5 ч. 15 м.

Мрера — 5 ч. 13 м.

Наступило 20-е сентября. В этот день я решился избавиться от тех, которые мучили меня своими сомнениями, страхами и предположениями, и направиться по южной дороге в путь к Уджиджи. Я чувствовал себя очень слабым, вследствие мучившей меня в предшествующий день лихорадки; с моей стороны было крайне безрассудно пуститься в поход при таких условиях. Но я похвастался шейху бин-Назибу в том, что белый человек никогда не нарушает своего слова, а потому отложить поход или остаться вследствие недомогания значило погубить репутацию белого человека.

Я собрал перед тембэ весь состав варавана, мы подняли наши флаги и вымпела; нагрузка сопровождалась ужасным шумом, смехом и негритянскими фанфаронадами. Все арабы из любопытства собрались посмотреть на нас, за исключением шейха бин Назиба, оскорбленного моим глупым противоречием его желаниям. Старый шейх не встал с своей постели, прислал своего сына принести мне в дар последний образчик своей чувствительной философии, которую я должен был принять, как последние слова патриарха шейха сына Назиба, сына Али, сына Саифа. Бедный шейх! если бы ты только знал, что было на сердце этого непреклонного, подобно ослу упрямого, решавшегося идти по ложному пути, что бы ты сказал тогда, о шейх? Но шейх утешал себя тою мыслью, что рано или поздно мне придется убедиться в его правоте, и не он один, но всякий другой араб, не знавший причин, которые побуждали меня направляться в западу — подумал бы точно так же потому, что дорога по направлению в востоку была несравненно легче и лучше.