И бедняжка Фредерика вынуждена терпеть эту обидную перемену. Мало того, что она устает, окружая заботами дядю, сверх того ей приходится сносить дурное расположение племянника. При мысли об этом признательность Юлиуса еще более возросла.

Он повернулся к ней и ласково сказал:

— Моя добрая Фредерика, простите мне раздражительность Лотарио. Держитесь с ним как вам угодно: вы здесь у себя дома, и я не хочу, чтобы вы испытывали стеснение от чего бы то ни было. Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы все те, кто мне дорог, могли полюбить друг друга, но пусть все идет так, как по сердцу вам. И в любом случае будьте уверены, что я не стану сердиться на вас и никогда не смогу предпочесть вам кого-либо другого.

— Ах, сударь, — отвечала она спокойно, хотя немного печально, — не придавайте значения тому, как господин Лотарио обходится со мной. Я не прошу у него большего, чем он мне дает, и знаю, что ему удобнее держаться со мной в рамках вежливой сдержанности; ничего иного и не нужно. Если я нахожусь здесь, то не ради него, а ради вас, и он это прекрасно знает; что касается забот, которые вам угодно от меня принимать, я достаточно вознаграждена за них тем удовольствием, что я получаю, когда забочусь о вас.

— Мое дорогое дитя! — воскликнул Юлиус, прерывая ее.

— Верьте тому, что я вам говорю, господин граф, — продолжала Фредерика. — Я с первой минуты почувствовала глубокую, естественную привязанность к вам, и это само по себе дает мне радость. Еще никогда мне не было гак хорошо, как в эти дни, когда я имела счастье вам послужить и быть для вас хоть немножко полезной.

— Такими словами, как эти, вы, Фредерика, поистине исцеляете меня.

— Господину Лотарио не за что ни благодарить меня, ни любить. Я ничего не сделала для него — все только для вас и для себя самой.

«Ясно! — подумал Юлиус. — Они друг друга не любят, и Лотарио терзается совсем не от ревности. Значит, в нем говорит тщеславие. О жалкая человеческая природа!»

И все же Юлиус еще сомневался, ему хотелось сомневаться в справедливости подобного заключения.

Дверь открылась; вошли Самуил и Лотарио.

У Самуила был очень веселый вид.

— Спасен! — провозгласил он. — Доктора весьма тобой довольны.

— Весьма довольны не только пациентом, но и врачом, — прибавил Лотарио. — Господин Самуил Гельб не может сам вам рассказать, какие похвалы они расточали его способу лечения, но я там был и о том свидетельствую.

— Нет надобности сообщать мнение докторов, — сказал Юлиус, — я и без того знаю, чем я обязан преданности и искусству Самуила.

— Мы отвечаем за твою жизнь: она вне опасности, — вмешался Самуил, желая переменить разговор. — Теперь тебе не нужно ничего, кроме терпения. Доктора сказали, что выздоровление, вероятно, будет очень длительным. Тебе придется всерьез беречься, потребуется много времени и заботы, чтобы восстановить и обновить твои силы, истощенные из-за твоей же безудержной беспечности.

— О, теперь я могу ждать! — сказал Юлиус. — Ведь вы все будете со мной, чтобы помогать мне жить.

— С вами будут господин Самуил и мадемуазель Фредерика, — сказал Лотарио.

— И ты тоже, Лотарио! Поверь, я очень на тебя рассчитываю.

— Ну, — возразил молодой человек, — я вам не так уж необходим с тех пор, как господин Самуил и мадемуазель Фредерика согласились поселиться в посольском особняке.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил граф фон Эбербах. А про себя подумал: «Так и есть! Оправдываются мои худшие предположения».

— Милый дядюшка, — продолжал Лотарио с видимым смущением, — теперь, благодарение Богу, я совершенно спокоен за вашу драгоценную жизнь. И мне пора хоть немного подумать о делах. Уже неделя прошла с тех пор, как мы совершенно их забросили. Тем не менее вы, может быть, помните, что я позавчера упоминал о необходимости отправить в Берлин посланца, какого-нибудь надежного человека.

— Договаривай, — обронил Юлиус.

— Так вот, дорогой дядюшка, вы теперь пришли в себя. И вы не один: вам и без меня будет куда менее одиноко, чем все последние годы…

— Ты хочешь уехать, — перебил его Юлиус.

— Я вам здесь не так уж необходим, а там был бы полезен.

— На Берлин мне плевать! — заявил граф. — Я не хочу, чтобы ты меня покинул.

— Однако же дела требуют этого, — настаивал Лотарио.

— Нет такого дела, которое бы того стоило, — отвечал Юлиус. — Если так, что ж: я достаточно болен, чтобы подать в отставку. Ты мне дороже, чем должность посла.

— Мой милый дядюшка, — сказал Лотарио, — я глубоко тронут вашей добротой, но подобной жертвы принять не могу. Разрешите мне повторить вам, что этот отъезд абсолютно необходим. Впрочем, я буду отсутствовать не более двух недель.

— Но ты нужен мне здесь. Уж если тебя так заботит посольство, то скажи: каким образом оно сможет без тебя обойтись?

— Господин Самуил, за последние три месяца оказавший нам столько услуг, теперь достаточно в курсе дела, чтобы занять мое место, на котором он окажется еще более полезным, чем я сам.

— Ну, Самуил, ты хоть уговори его, — попросил Юлиус. — У меня ведь мало сил для борьбы, и они уже истощились на просьбы.

Самуил слушал весь этот спор, не произнося ни слова, но неуловимая улыбка, проступившая на его губах, говорила о том, что чувства Лотарио ему понятны.

Когда молодой человек заговорил об отъезде, молния торжества сверкнула в глазах Самуила. Без сомнения, он был счастлив, что воздыхатель Фредерики избавляет его от небезопасного соперничества. К тому же томящая Лотарио потребность уехать подальше от возлюбленной служила лучшим доказательством того, что он с ней не поладил.

Возможно также, что отсутствие Лотарио благоприятствовало другому замыслу Самуила — замыслу, о котором он никому не говорил.

Таким образом, Самуил и не думал принуждать Лотарио остаться. Он сказал:

— Господину Лотарио лучше знать, где его присутствие более необходимо. Совершенно очевидно, что, если его поездка предотвратит твою отставку с должности посла, не стоит отказываться от той пользы, какую ты можешь принести своей родине, всего лишь из-за двухнедельной разлуки. Мы с Фредерикой беремся удвоить наши заботы, я в качестве секретаря, она в роли сиделки, и сделаем все от нас зависящее, чтобы ты ни в чем и ни в ком не испытывал нужды.

— Так ты все еще упорствуешь в своем желании меня покинуть, Лотарио? — спросил Юлиус.

— Так надо, дядюшка.

— Скажи, что ты так хочешь, это будет вернее. Значит, ничто не совершенно, всякая радость таит в себе какой-нибудь изъян, вот и ты портишь мне мое выздоровление. В конце концов, поступай как знаешь.

— Спасибо, дорогой дядя.

— Он меня благодарит за мое же огорчение! И когда ты думаешь отправиться?

— Чем скорее я уеду, тем быстрее вернусь.

— Так ты уезжаешь сегодня?

— Я уезжаю тотчас.

— Тогда прощай, — горестно вздохнул Юлиус, не в силах дольше сопротивляться.

В ту же минуту во двор въехал экипаж, послышалось щелканье кучерского кнута.

— Вот и лошади поданы, — сказал Лотарио.

— Уже! — воскликнул Юлиус. — Значит, ты все решил заранее?

— Для всех здесь присутствующих будет лучше, если я уеду, — заявил Лотарио. — Как только врачи сказали, что ваша жизнь вне опасности, я приказал подать лошадей.

— Что ж, прощай, Лотарио, — сказал Юлиус.

— Прощайте, дядя.

И Лотарио с жаром поцеловал графа.

Потом он холодно поклонился Фредерике. Но она заметила, что молодой человек сильно побледнел.

— Прощайте, мадемуазель, — проговорил он.

Голос его прервался; он протянул руку Самуилу.

— Ну, я-то провожу вас до кареты, — сказал тот.

И они вышли оба, оставив удрученного Юлиуса в обществе Фредерики, взволнованной больше, чем она согласилась бы признать.

Три месяца спустя после той сцены, которую мы только что описали, то есть в начале августа 1829 года, граф фон Эбербах, полулежа в шезлонге, беседовал с Фредерикой. В эти минуты они находились в комнате вдвоем.