Двадцать шестого июля, как гром среди ясного неба, грянули королевские ордонансы.

В первый момент все остолбенели.

Самуил тотчас принялся метаться по улицам и предместьям в надежде, что сейчас все встанут как один и население в то же мгновение поднимется в ответ на наглый вызов двора.

Но день прошел тихо, никто и не пошевелился.

Гнев и возмущение оставались уделом одних только журналистов и депутатов.

Народ, казалось, даже не понимал, что происходит.

— Ах, так! — злился Самуил. — Ну, если они и это проглотят, мне можно смело возвращаться в Германию: монархия здесь сохранится навсегда.

В своих блужданиях он столкнулся с редактором «Национальной газеты», который бродил по городу с тем же настроением.

— Ну как? — спросил Самуил.

— Что «ну как»? — отвечал журналист. — Сами видите: народ бездействует. Ах! Я начинаю думать, что король с Полиньяком правы. Если Франция это стерпит — значит, она лучшего и не заслуживает.

— А где сейчас король?

— Только что отбыл в Рамбуйе поохотиться. Вот как его тревожат наши протесты. Он не снизошел даже до малейших предосторожностей. Вот мы к чему пришли: Полиньяк, презирающий Францию, прав!

— Еще не все кончено, — возразил Самуил. — Можно воззвать к толпе. Я надеюсь, что газеты, наперекор ордонансу, заталкивающему им кляп в рот, не станут молчать. Пойдемте-ка в «Национальную газету».

Проходя мимо Биржи, они увидели на лицах совсем другое выражение. Буржуа были настолько же удручены, насколько народ равнодушен.

И немудрено: ордонансы действительно наносили удар именно по третьему сословию.

Оно одно было заинтересовано в избирательном законе, уничтожавшем ордонансы; ему давали право голоса газеты, которым Карл X затыкал рты.

Что касается сопротивления, то буржуа о нем и не помышляли. Третье сословие заранее признало себя побежденным. Буржуа даже не допускали, что монархическое правительство способно осмелиться на такие чудовищные меры, не приняв заблаговременно всех предосторожностей, не вооружившись, не будучи уверено в преданности армии, не заключив Париж в кольцо штыков и пушечных дул.

Из уст в уста перепархивало замечание дофина.

Маршал Мармон сказал ему, что первое же сообщение в «Монитёре» привело к падению государственной ренты.

— На сколько? — спросил дофин.

— На три франка, — отвечал маршал.

— Ничего, поднимется.

Если это не было пределом идиотизма, то являлось доказательством уверенности в собственных силах.

В рабочих кабинетах «Национальной газеты» Самуил обнаружил всех видных журналистов Парижа, занятых составлением заявления прессы, протестующей против насилия, которое собирались над ней учинить.

Поставив свою подпись под протестом, г-н Кост из «Времени» спросил, неужели они этим ограничатся, не пора ли от слов перейти к делу.

Другие редакторы «Времени«, а также сотрудники «Трибуны» поддержали г-на Коста, предложив тотчас попытаться поднять на борьбу мастеровых и студентов.

Самуил обратил внимание собравшихся на то, что более благоприятного момента и представить невозможно: король на охоте, Полиньяк занят раздачей должностей в военном министерстве, у правительства голова идет кругом, никто ничего не боится, не принимает никаких мер, следовательно, если не терять ни минуты, будет очень легко взять верх, так что король, возвратившись вечером из Рамбуйе, обнаружит, что его место уже занято революцией.

Однако г-н Тьер возражал против каких бы то ни было насильственных действий.

Не следует, утверждал он, выходить за пределы законности. В данную минуту положение оппозиции великолепно, с какой же стати от него отказываться? Надо дать стране время подумать и сделать выбор между монархией, разорвавшей Хартию, и оппозицией, поддерживающей закон.

Совесть нации скажет свое слово, страна не пойдет за королем, и вот тогда вся сила окажется на стороне оппозиции, она предпримет против монархии все, что посчитает нужным, и преуспеет.

А в данный момент оппозиция одинока — что она может сделать? Только без пользы скомпрометировать себя, тем самым устранив в собственном лице единственную преграду, препятствующую всевластию трона и духовенства.

Разве у нее есть пушки? Где ее армия? Народ не станет вмешиваться в эту распрю. Если все журналисты как один доблестно падут, подставив грудь под пули швейцарской гвардии, неужели их смерть воскресит их же свободу?

Одной капли холодной воды бывает порой достаточно, чтобы кипяток перестал бурлить.

Хладнокровная речь маленького адвоката из Прованса остудила даже самые горячие головы.

Было решено ограничиться выражением протеста.

Тем не менее «Национальная газета», «Глобус» и «Время» заявили о своей решимости выйти на следующий день в свет вопреки ордонансам.

«Газета дебатов» и «Конституционалист» не рискнули последовать их примеру и покорились.

Самуил Гельб удалился, разъяренный и вконец отчаявшийся.

«Делать нечего, — говорил он себе. — Вернемся к нашим уединенным занятиям. Как мне противна всякая трусость! И это они называют оппозицией! Что ж, Франция пока не созрела. Народовластия здесь придется ждать еще добрую сотню лет».

Угрюмый, с исполненным горечи сердцем, он направился в сторону Менильмонтана.

Миновав заставу, он услышал скрипки, на которых кто-то пиликал в кабачке.

Пыльный садик, отделенный от улицы лишь плетеной изгородью, был полон танцоров и выпивох. Видимо, здесь играли свадьбу.

Самуил пристал к празднично приодетому рабочему, курившему трубку на пороге кабачка.

— А вы, стало быть, веселитесь? — спросил он его.

— Почему бы и нет? — отвечал рабочий.

— Значит, вы не знаете, что творится в Париже?

— А там что-нибудь творится?

— Министерство выпустило ордонансы, которые сводят на нет права избирателей.

— Избирателей? А нам какое дело? Разве мы выбираем, мы, которые из простых?

— Они и газеты упразднили.

— Подумаешь, газеты! Вот уж что нас не касается! Мы их не читаем, это чересчур дорогое удовольствие. Восемьдесят франков стоит.

— Вот оно что! Значит, вам нужно, чтобы газеты и избирательное право касались вас, и если бы вы захотели…

— Ба! — отвечал рабочий, выпуская клуб дыма. — Нам бы только, чтобы цены на хлеб и вино не росли, и тогда пускай себе король делает все, что ему вздумается.

Тут к ним подбежала толстая веселая девица.

— А, — закричала она, хватая рабочего за руку, — так-то ты приглашаешь меня на танец? А сам оставляешь торчать там без толку? Пошли быстрей, уже началось.

— Вот он я, — сказал рабочий, с готовностью следуя за ней.

Самуил вернулся к себе, ни на что более не надеясь. Он поел и лег спать.

На следующий день он даже из дому не вышел. Весь день прохаживался по своему саду, усталый и возбужденный.

Стояла удушающая жара.

«Ну вот, — говорил он себе, — что бы я ни делал, все приносит чистый убыток. Моей целью было возглавить крупное народное восстание, стать его идейным вдохновителем.

Но если восстания нет, я ни на что не гожусь, да и мне ничто не годится. Мне и деньги Юлиуса больше не нужны, что теперь с ними делать?

Юлиус может жить. Пусть будет хоть бессмертным, если пожелает. Я не стану давать ему того щелчка, что опрокинул бы его в могилу. Ах, знал бы он, что это безразличие народа для него спасительно, а всеобщее омертвение — условие его жизни».

Настал вечер. Устав от ходьбы, Самуил прилег, растянувшись на садовой скамейке.

Внезапно он вздрогнул.

Ему показалось, будто со стороны Парижа донесся шум, похожий на ружейную пальбу.

Да нет, это, должно быть, ошибка. Он напряг слух.

Звук повторился.

На этот раз сомнений не было: там стреляли.

Одним прыжком Самуил вскочил на ноги.

— Ружейные залпы! — пробормотал он. — Тогда это народ. Храбрый народ, на который я напрасно клеветал. Ах, моя мечта воскресает. Да здравствует народ! И да сгинет Юлиус!

— Долой Карла Десятого и Юлиуса! — повторил Самуил Гельб, чувствуя, как все в нем оживает. — Мы оба сделаем по революции — я и Франция. Я послужу ее революции, а она — моей!