Она сходила с ума.

В день смерти Вильгельма, — а это случилось вечером, в тот самый час, когда она согласилась на отвратительную и бесполезную сделку, — Христиана рухнула на колени, сама почти мертвая, оледеневшая. Ударившись об пол, она почувствовала, как в ответ на встряску что-то в ней странно дрогнуло. В этот миг она поняла, что вот-вот станет матерью.

Тут же прибежал ваш отец и, спеша ее утешить, протянул ей письмо, где вы сообщали о своем прибытии из Америки и обещали возвратиться домой завтра же.

Это было уж чересчур, и все разом: кончина Вильгельма, ваше возвращение и вдобавок роды, как раз заявившие о себе: ни одно существо из плоти и крови не вынесло бы этого. Она поняла, что готова окончательно помешаться.

Вашему отцу она ничего не сказала, впрочем, он вполне объяснил себе ее состояние смертью Вильгельма.

Однако, едва барон фон Гермелинфельд лег спать, она выскользнула из замка и, полуодетая, побежала к Гретхен в ее хижину.

Гретхен и сама в те дни сделалась не менее безумной, чем она. То, что поверяли друг другу две эти бедняжки, могло бы растрогать даже чудовище.

Гретхен поклялась навек сохранить в тайне все, что сейчас произойдет.

Христиана разрешилась от бремени и потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, рядом не было ни Гретхен, ни ребенка. Ребенок был мертв, и Гретхен ушла, чтобы похоронить его.

Христиана не хотела ждать возвращения Гретхен.

Ею владела одна единственная мысль: никогда больше не встречаться со своим мужем.

Она встала, написала прощальную записку, со всех ног бросилась к Адской Бездне и, умоляя Господа о прощении, кинулась туда вниз головой.

— Но откуда вам известно все это? — спросил Юлиус.

— Если все это правда, — сказала она, не отвечая на его вопрос, — то разве Самуил Гельб не чудовище?

— О! Не хватает слов, чтобы сказать, кто он такой.

— И теперь, когда вас так поразило его вероломство, подумайте, кто из двоих предатель: верный, честный Лотарио или этот негодяй, обесчестивший и убивший Христиану?

— Хоть одно доказательство! — в ярости завопил Юлиус. — Дайте мне хотя бы одного свидетеля, и я убью не Лотарио, а Самуила!

— Свидетеля? — повторила Олимпия. — Какой свидетель вам нужен?

— Есть только одна особа, чье слово было бы верным доказательством, потому что, обвиняя, она обвинила бы и себя. Но эта особа… до сей поры я считал, что она умерла.

— Возможно, — обронила Олимпия.

— Возможно? — повторил Юлиус, и его голос сорвался, невыразимое волнение перехватило горло.

— Посмотрите на меня, — сказала Олимпия.

И она встала.

Теперь они стояли друг против друга. Последний гаснущий свет вечерних сумерек падал на лицо Олимпии, уже полускрытое мраком, который стер детали, оставив лишь общие очертания. Потемки затушевали, уничтожили все изменения, которые время оставило на этом благородном, прекрасном лице.

Олимпия смотрела на Юлиуса уже не властным взглядом гордячки-актрисы, а с невыразимой нежностью любящей женщины.

Ее взор, лицо, движения — все это вдруг как молнией пронзило сердце Юлиуса, и он вскричал:

— Христиана!

Через два часа после сцены, которую мы только что описали, Юлиус, Лотарио и прусский посол были втроем в том самом кабинете, где утром граф фон Эбербах бросил перчатку в физиономию своему племяннику.

Юлиус обратился к прусскому послу.

— Господин посол, — произнес он, — благодарю вас за то, что вы соблаговолили провести в этой комнате несколько минут вместе с нами. Но будьте покойны, мы не задержим вас более чем на мгновение.

Сегодня утром здесь в вашем присутствии было нанесено оскорбление, и также здесь и при вас сегодня вечером оно должно быть заглажено. Я признаю и во всеуслышание объявляю, что находился в заблуждении, что стал жертвой грубой ошибки, игрушкой в руках бесчестного предателя.

Затем, повернувшись к своему племяннику, он сказал:

— Лотарио, я прошу у вас прощения.

И он преклонил колено.

Лотарио бросился вперед и удержал его.

— Мой дорогой, мой добрый отец! — воскликнул он со слезами на глазах. — Обнимите меня, и никаких слов не надо.

И они упали в объятия друг друга.

— Право же, — сказал посол, — я просто в восторге, что все разрешилось подобным образом. Я всем сердцем уважаю Лотарио, искренно привязан к нему и потому надеялся, что за всем этим скрывается какое-то ужасное недоразумение, которое в конце концов разъяснится. Я счастлив убедиться, что не ошибся.

Граф фон Эбербах пожал ему руку.

— Что ж! — произнес он. — Если вы хоть немножко любите Лотарио, я хочу просить вас кое-что сделать для него и для меня.

— Говорите, — сказал посол. — Я весь к вашим услугам.

— Дело вот в чем, — начал Юлиус. — По причинам более чем серьезным Лотарио необходимо на какое-то время исчезнуть. Он должен был сегодня вечером или завтра возвратиться в Гавр, чтобы присутствовать при отплытии немецких эмигрантов и дать последние инструкции чиновнику, уполномоченному помочь им обосноваться на новом месте. Так вот, Лотарио просит позволения самому заменить этого чиновника и сопровождать эмигрантов.

— Если он всерьез хочет этого и если это так необходимо… — проговорил посол.

— Да, — отвечал граф фон Эбербах. — Таким образом он исчезнет на то время, которое мне требуется; входя в посольство, он постарался остаться незамеченным, и выйдет отсюда с теми же предосторожностями. Надо, чтобы ни одна живая душа не видела его с сегодняшнего утра. Через три месяца он вернется, сослужив службу своей стране, а мне позволив завершить то, что я должен сделать.

— В таком случае договорились.

— Он отправится под вымышленным именем, хорошо? Нужно, чтобы никто в Гавре не смог опознать его.

— Я выдам ему паспорт на любое имя, какое он пожелает.

— Благодарю вас, граф, — сказал Юлиус. — А теперь, Лотарио, отправляйся без промедления. Одна лишняя секунда может все испортить. Попрощайся с его превосходительством и обними меня.

Уже сжимая Лотарио в объятиях, Юлиус шепнул ему:

— Поцелуй меня еще раз за твою жену, за Фредерику.

Христиана была счастлива, но вместе с тем ее томили две новые заботы, занявшие место прежних печалей. Юлиус, несомненно, очень добр и великодушен в первом порыве радости от встречи с ней, но кто знает, как он в глубине души оценивает ее прошлое? Он с готовностью принял все объяснения Лотарио и дал ему самую блистательную сатисфакцию, но каковы теперь его планы на будущее?

Мысли об этом были для нее как две черные тучи на ясном небе радости.

На следующий день после отъезда Лотарио Юлиус, отделавшись от Самуила под тем предлогом, что он нуждается в отдыхе, велел подать экипаж и помчался к той, кто для целого света еще оставалась Олимпией, но для него носила теперь только имя Христианы.

Она ждала его и встретила кроткой, печальной улыбкой. Юлиус тотчас заметил ее озабоченность: еще одно доказательство любви.

— У вас грустный вид, моя Христиана, — сказал он.

Она покачала головой.

— Я не хочу, чтобы ты грустила, — продолжал он. — Ну скажи, отчего ты печальна?

— На то есть несколько причин, увы!

— Каких причин?

— Угадайте их, Юлиус, потому что я не осмелюсь сама их вам назвать. Но понять их даже слишком легко.

— А, так вас все еще тревожит прошлое?

— Да, прежде всего прошлое.

Юлиус взял руки жены в свои.

— Христиана, — сказал он, — в целом свете есть лишь один человек, который вправе судить вас, — это я. Так вот, я, ваш муж, оправдываю вас, я вас люблю и говорю вам, что вы самое чистое, самое благородное создание из всех, кого я когда-либо встречал, а ваш грех из числа тех, за которые святые не пожалели бы отдать всю свою добродетель.

— Вы очень добры, — сказала Христиана, растроганная и благодарная. — Но это не единственная вина, которую вам надобно мне простить.