— Неужели это какой-то дурной сон? — вслух спросила себя Христиана. — Но нет, я слишком хорошо чувствую: этот кошмар вполне реален. Послушайте, сударь, — продолжала она с мольбой, — вы же умный человек, подумайте, возможно ли, чтобы я вам отдалась вот так, прямо сейчас? И что вам самому за радость овладеть мной таким образом? Нет, для этого вы слишком себя уважаете. Это было бы нравственным насилием, которое вы сами же презираете. В том, что я сейчас говорю, нет ничего оскорбительного для вас. Даже если бы я вас любила, я не могла бы принадлежать вам, так как уже принадлежу другому. И кому! Великий Боже, вы только вспомните, кому!

— Не тревожьте во мне Каина, сударыня, — пробормотал Самуил, и в его голосе вновь зазвучала угроза.

— Хотите, я вам отдам мое состояние? Все, что имею? Скажите только слово, и оно ваше. Это не пустая фраза. Клянусь Богом, памятью покойных родителей, я добьюсь от Юлиуса, не знаю как, но даю вам слово, добьюсь, чтобы он разделил с вами свое состояние или, если пожелаете, отдал его вам целиком. Примите все, что у нас есть, прошу вас!

— Спасибо, сударыня, за такой повод облагородить мое злодейство. Мне не нужно ничего, кроме вас.

Ребенок снова забился в судорогах.

— Что ж! — решила испытать другой путь несчастная мать. — Если вы хотите, чтобы я стала вашей, спасите мое дитя, и я, быть может, полюблю вас тогда за то, что вы поступили великодушно и благородно. Я не могу отдаться вам не любя, сделайте же так, чтобы я вас полюбила.

— Время уходит, — напомнил Самуил.

— Но в конце концов, — вскричала Христиана, — вы же врач, долг повелевает вам помогать тем, кто страдает, кто может умереть! Если вы откажетесь, правосудие вас накажет.

— Я не врач, сударыня, и наказать меня могут как раз за то, что я взялся кого-то лечить.

Несколько мгновений Христиана молчала, обдумывая, чем поколебать это неумолимое упорство, что еще ей сказать или сделать. Потом она бросилась к его ногам:

— Сударь, на коленях умоляю вас, неужели ничто не тронет ваше сердце? Если бы вы, сударь, действительно любили меня, как только что сказали, неужели вы бы стали доказывать мне свою любовь, убивая мое дитя?

— Ваше дитя, сударыня!.. А разве не вы сами однажды нанесли мне оскорбление посредством своего ребенка?

— Сударь, в последний раз молю: пощадите! Сжальтесь, я у ваших ног, я прошу, я заклинаю вас!

— Сударыня, попробуйте уговорить эти часы. Они идут, — сказал Самуил.

Христиана встала.

— Бесчестный человек! — прошептала бедная женщина, в отчаянии кусая себе руки. — Что ж! Я обойдусь без вас. Докторов привезут, они успеют. Вы же лгали, утверждая, что осталось всего полчаса.

— И того не осталось, — прервал ее Самуил. — Я говорил об этом десять минут назад. Теперь остается только двадцать минут.

— Лжете! — вскричала Христиана. — Вы это говорите, чтобы нагнать на меня страху. Но я вам не верю. Уходите. Вы мерзавец. О, даже будь я настолько безумной, чтобы поддаться вам, кто поручится, что вы после этого спасли бы моего ребенка? Вы бы всего лишь попытались, не так ли? Вы даже не врач, как сами только что признались. Настоящие врачи скоро будут здесь. Они спасут Вильгельма. Вы не нужны мне. Ничего вы не добьетесь, кроме позора за ваше гнусное предложение. А вот я добьюсь, чтобы вы понесли наказание. Я изобличу вас перед законом, вы ответите за зло, причиненное вами Гретхен. А теперь вон!

Самуил сделал шаг к выходу.

— Я удаляюсь, — сказал он. — Сегодня я пришел сюда вторично, так как вы вторично позвали меня. Вчера я потребовался для того, чтобы выдать меня вашему отцу, сегодня — чтобы самой отдаться мне. Так должно было случиться, но раз вы велите мне уйти, я повинуюсь.

Он двинулся к выходу, мимоходом бросив взгляд на часы:

— Прошло двенадцать минут, — сказал он.

Ребенок издал что-то вроде жалобного стона и стал задыхаться, хрипя.

— Сударь, вы слышите? — вскрикнула Христиана с отчаянным рыданием. — Ах, ведь даже дикий зверь, и тот был бы тронут, если бы услышал это!

Самуил склонился над колыбелью:

— Через четверть часа я уже ничего не смогу сделать. Но в эту минуту я еще мог бы вполне ручаться, что спасу его. Это вы безжалостны, сударыня. Да или нет? Нет? Я ухожу. Ждите ваших докторов. Они найдут здесь труп.

Он направился к двери.

После мгновения кошмарной нерешительности Христиана окликнула:

— Сударь!

Вздрогнув, Самуил обернулся.

— Сударь! Сударь! Вы понимаете, какой чудовищный поступок вы сейчас совершаете?

— Сколько пустых фраз и потерянных секунд! — сказал Самуил.

— Нет! — зарыдала Христиана. — Нет, я не могу!

— В таком случае прощайте!

И он с самым решительным видом сделал еще три шага.

— Сударь! — опять позвала его Христиана. — Послушайте, — начала она чуть слышным голосом, — раз вы ставите мать перед таким чудовищным выбором — погубить свое дитя или свою честь, что ж! Спасите Вильгельма, и… я клянусь, что стану вашей.

— Нет, — отвечал Самуил, — в сделках подобного рода платят вперед. Я спасу его после.

— Если так, нет, — сказала она. — Пусть лучше мой ребенок умрет.

Самуил уже открыл потайную дверь; Христиана в ужасе бросилась вслед за ним.

— У меня есть предложение, — сказала она. — Ведь вы чего хотите? Отомстить мне. Вы не любите меня, вы меня ненавидите. Что ж, вы можете наказать меня по-другому, и ваше тщеславие может быть вполне удовлетворено. Если сейчас я убью себя здесь, на ваших глазах, мой сын будет жить? Я спрашиваю вас об этом, вместо того чтобы сразу исполнить свое решение, потому что после моей смерти вы ведь способны все равно оставить моего ребенка умирать.

— Разумеется, — сказал Самуил. — И предложение ваше мне не подходит.

— О Боже мой! Боже мой! Боже мой! — простонала несчастная мать, ломая руки.

— А время идет, — заметил Самуил. — Сударыня, посмотрите на вашего ребенка.

Христиана обратила к колыбели затуманенный взгляд, и нервная дрожь сотрясла ее тело с ног до головы. Бедный малыш замер, скорчившись, и едва различимое дыхание, что вырывалось из его уст, уже походило на предсмертные хрипы.

Она повернулась к Самуилу, раздавленная, побежденная.

— Я готова, — пробормотала она слабым, угасающим голосом. — Но знайте: если я не покончила с собой до этого, я убью себя после!

— Почему? — спросил Самуил. — Если вы опасаетесь, что я стану злоупотреблять моими правами, я обещаю вам никогда более не показываться вам на глаза. Впрочем, Гретхен ведь не убила себя. А у нее не было ребенка. Христиана, я люблю вас.

— Я вас ненавижу! — воскликнула Христиана.

— Это мне известно! — сказал Самуил.

Ее гневный выкрик подстегнул его решимость. А стон ребенка подстегнул решимость матери.

— О несчастный! — прошептала она, когда почувствовала себя в его властных объятьях. — Может быть, настанет день, когда ты захочешь вымолить прощение, но ни Бог, ни я уже не сможем тебе его даровать.

Спустя несколько недель после той ужасной ночи Гретхен, только что вернувшаяся в свою хижину, бормоча один из тех невнятных монотонных напевов, какие часто твердят безумцы, увидела, что дверь вдруг отворилась. На пороге стояла Христиана, бледная, угрюмая, страшная.

Во всей ее фигуре было столько отчаяния и безысходной муки, что пастушка очнулась от своих грез.

— Что еще стряслось? — спросила она.

Христиана не отвечала. Она соскользнула на земляной пол, уронила голову на грудь и, закрыв лицо руками, замерла в молчании, скорчившись, похожая на статую Скорби.

Пораженная, Гретхен опустилась на колени с ней рядом.

— Сударыня! Моя добрая госпожа! Да что с вами? — сказала она. — Вот уж семь дней, как я вас не вижу, и от этого мне неспокойно. Теперь ведь нам с вами нельзя вот так покидать друг друга. Что случилось? В конце концов ваша беда ведь не может стать еще ужаснее?