— А! — громко отозвался Самуил. — Это пришли врачи, которых мы ожидали.

— Зачем ты снова их пригласил? Чтобы попусту нас беспокоить? — промолвил Юлиус. — Я не доверяю никому, кроме тебя, и твоих забот мне вполне хватит. Впрочем, сейчас они еще и опоздали: я уже здоров.

— Я их и позвал, чтобы они мне это подтвердили.

— Раз уж они здесь, пусть их приведут, — сказал Юлиус, — и покончим с этим.

— Я выйду, — сказала Фредерика.

И она направилась было к двери.

— Нет, останьтесь, — сказал Юлиус. — Я хочу, чтобы вы остались. Вы и есть мое здоровье: если вас здесь не будет, они меня сочтут совсем больным и замучают скучнейшими предписаниями.

— Хорошо, — сказала Фредерика, — я пристроюсь здесь.

Она отошла и преклонила колена на молитвенной скамеечке, полускрытая складками полога.

Самуил растворил двери и пригласил врачей войти.

Он описал им, как за последние дни развивалась болезнь Юлиуса — все то, что происходило с пациентом со времени их предыдущего визита. Затем они сами принялись расспрашивать и осматривать своего подопечного.

Прошло около получаса, и доктора вместе с Самуилом отправились в гостиную, чтобы посоветоваться.

Фредерика и Лотарио остались у постели больного одни.

С минуту продолжалось молчание. Юлиус задумчиво переводил взгляд то на молодого человека, то на девушку.

— Фредерика! — окликнул он.

Она поднялась с молитвенной скамеечки и бросилась к нему.

— Ну как? У них был довольный вид? — спросила она.

— О, сейчас речь совсем о другом, — отвечал Юлиус. — Обо мне и моей болезни мы имеем возможность говорить целый день. Но коль скоро мы остались втроем и нас никто не слышит, мне надо с вами объясниться по поводу того, что у меня на сердце.

— О чем вы? — пробормотала Фредерика.

— Я хочу спросить вас обоих, дети мои, что вы имеете друг против друга.

— Что я имею против господина Лотарио? — в смущении повторила Фредерика.

— Ну, я ровным счетом ничего не имею против мадемуазель Фредерики, — отчеканил Лотарио весьма холодно.

— Я помню времена — с тех пор прошло не больше десяти дней, — когда, мельком увидев Фредерику всего один раз, Лотарио отзывался о ней с самым восторженным восхищением. Узнать ее поближе, говорить с ней, хотя бы увидеть ее было недостижимой мечтой. Что ж, милый Лотарио, теперь она здесь, ты видишь ее, говоришь с нею. И, вместо того чтобы сиять от восторга, ты стал угрюм, выходишь из комнаты, когда она входит, держишься так замкнуто, что это походит на враждебность. Какое зло она тебе причинила? Она заботилась обо мне, вылечила меня. И так-то ты стараешься ей за это отплатить? Так-то ты меня любишь?

— Вы заблуждаетесь, любезный дядюшка, — сказал Лотарио. — Я по-прежнему нахожу мадемуазель Фредерику очаровательной, милой и прекрасной, и то добро, что она сделала и продолжает делать для нас все эти дни, разумеется, не могло вызвать у меня охлаждения к ней. Но все это не основание досаждать ей своим восхищением, что было бы совсем неуместно.

— В твоей сдержанности заметно нечто большее, чем простая скромность, — настаивал Юлиус. — Наверняка между вами что-то произошло.

— Ничего не произошло, я вам клянусь.

— Решительно ничего, — подтвердила Фредерика.

— Да и Фредерика обходится с тобой не так, как со всеми прочими. Она, такая добрая, улыбчивая, сердечная, при тебе чувствует себя не в своей тарелке, как и ты при ней. Даже в эту самую минуту вы напрасно стараетесь выглядеть непринужденно, что один, что другая. И думаете, что вы преуспели в этом? Отнюдь! Вы обуздываете свои чувства, скрывая их под маской спокойного достоинства. Но в глубине ваших душ происходит нечто такое, что вы прячете от меня. Ну же, дети мои, это ведь нехорошо для меня в моем состоянии: я же люблю вас обоих, каково мне делить свое сердце на две половинки? За всем этим, верно, кроется какое-то недоразумение. Вы прямо сейчас же, в моем присутствии объяснитесь и помиритесь. Итак, сию минуту расскажите мне все, что случилось с вами.

— Да ничего не случилось, — сказала Фредерика.

— Нам незачем мириться, — прибавил Лотарио, — потому что мы не можем и не должны быть в ссоре.

— Если вы не в ссоре, почему же я не вижу в вас той веселости и беспечности, что подобает вашим летам? В конце концов, у вас нет никаких оснований ходить вот так с кислыми, вытянутыми физиономиями. То, что ко мне вернулось здоровье, не может служить достаточным объяснением для вашего уныния. Или вы хотите, чтобы я подумал, будто от меня скрывают мое истинное положение и я в куда большей опасности, чем воображаю?

— О нет, дорогой дядя, вы исцелились! — вскричал Лотарио.

— Что ж! Если причина вашей печали не во мне, стало быть, она исходит от вас самих. Итак, я в последний раз прошу вас помириться и в моем присутствии обменяться братским рукопожатием. Ну же, пусть тот из вас, кто меня больше любит, первым протянет руку. Фредерика, вы лучше всех, так неужели вы не сделаете первый шаг?

Фредерика, казалось, хотела протянуть руку, но удержалась от этого жеста. Какие бы чувства она ни испытывала в глубине сердца, но после ее разговора с Самуилом между ней и Лотарио выросла непреодолимая преграда. Зачем оживлять, пусть всего лишь жестом, мечты, которым не дано исполниться? Лучше сразу со всем покончить, ведь разумнее, да и милосерднее не дать зародиться чувству, которое потом все равно придется убить. Девушка не желала позволить надежде воспрянуть в сердце Лотарио, как и в своем собственном.

— Я прошу вас, Фредерика, — повторил граф фон Эбербах.

— Господин Лотарио только что сделал очень справедливое замечание, — отвечала она. — Невозможно помириться тем, кто не ссорился.

— Она не хочет начинать первая, — сказал Юлиус, обращаясь к Лотарио, — и правильно делает. Совершенно очевидно, что именно тебе надлежит попросить прощения и самому сделать шаг к примирению. Ну, Лотарио, докажи, что ты готов сделать это хотя бы для меня.

Лотарио не смел поднять глаз на своего дядю, боясь, что не сможет выдержать его взгляда.

— Дорогой мой дядюшка, — проговорил он, — доктора что-то задерживаются. Позвольте мне отправиться к ним. Вы не можете сердиться на меня за то, что выводы этого консилиума интересуют меня больше, чем что бы то ни было в целом свете.

Он чуть не бегом бросился к двери и скрылся за ней.

Обескураженный Юлиус упал на постель и повернулся лицом к стене.

Что же могло произойти между Фредерикой и Лотарио? Откуда этот внезапный переворот в чувствах Лотарио, почему он стал вдруг так холоден к той, о ком когда-то говорил с таким жаром и восхищением? Он любит ее и, быть может, опасается соперника? Чего доброго, ему не по душе заботы, которые Фредерика расточает больному? Неужели в своем дяде он видит «другого»?

Или, как знать, возможно, вовсе не ревнивец страдает в нем, а, увы, наследник? Что если его страшит и бесит внезапное вторжение посторонней в жизнь и душу дяди, на чье состояние он уже привык смотреть с надеждой как на свою будущую собственность? Он, до сей поры единственное дитя Юлиуса, возмущен при виде почти незнакомой девушки, которая вдруг является и говорит: «Поделимся?»

Между тем Лотарио никогда не проявлял ни малейших наклонностей к алчности и скупости. Но это еще ничего не доказывает. Юлиус слишком хорошо изучил жизнь и природу людскую, чтобы не знать, что характер проявляется сообразно обстоятельствам, инстинкты, не ведомые никому, даже самому их обладателю, дают о себе знать, как только под угрозой оказываются интересы человека. Да полно, спросил он себя, существуют ли вообще в действительности сердца достаточно благородные и стойкие, чтобы соблазны богатства не сбивали их с толку? Самые мощные натуры тают, как снег, под лучами, исходящими от луидоров. Перед деньгами все люди равны.

Несомненно в этом все дело. Лотарио мельком заметил Фредерику в Менильмонтане, нашел ее красивой, рассказывал о ней с восторгом, как любой молодой человек говорит о всякой хорошенькой женщине, а потом и не вспоминает о ней. Это беглое, минутное восхищение рассеялось без следа, сменившись озабоченностью, когда он увидел эту девушку обосновавшейся в доме его дяди и готовой оспаривать у него половину его наследства.