Егоров продолжал:

– Вот у меня есть одно предложение! Ваше дело согласиться с ним или отвергнуть его. Мы с вами занимаемся теорией музыки. Занятия эти вы не любите почему-то! Ну, может быть, я не так выразился, вернее, не нравится вам этот предмет, хотя для музыканта, а особенно для того, кто хочет стать более или менее хорошим музыкантом, этот предмет необходим как воздух. Ведь теория музыки – это основные законы музыки, это основа, фундамент нашего с вами дела. Так вот, давайте устроим сейчас с вами экзамен, ну пусть не экзамен, а викторину, что ли, по теории музыки. Тот, кто лучше ответит, получит пачку. Но учтите! Каждая пачка рассчитана на 100 завёрток! Может быть, сделаем так: пачку на пятерых лучше ответивших? Тогда ведь, если все ответят, все получат по 20 завёрток из очень вкусного, душистого, крепкого табака. Как ваше мнение?

С места встал грузный, серьёзный Шевяков и сказал:

– Да как будто бы и неудобно получается, товарищ старший лейтенант! Всё-таки ваша супруга вам прислала, для вас, так сказать, собирала, а вы хотите разбазарить среди нас? Не похвалит вас ваша супруга!

И Сибиряков поддакнул Шевякову:

– Небось с трудом доставала табачок-то! Не такое сейчас время, чтобы пошёл, взял да и послал. Уж вы, товарищ старший лейтенант, если уж вы хотите нас угостить, дайте каждому по завёрточке, и то накладно, а уж остальное себе оставьте. Ваш табак, и кончено дело!

– Нет, друзья! Вы всё-таки не поняли меня. Что значит «дайте по завёртке»? Совсем я не собираюсь вам подачки давать. Нет у меня такой привычки. Я хочу по-настоящему сделать так, чтобы каждый из вас имел бы у себя то, что в данное время есть и у меня. Но хочу сделать это с пользой и для себя, и для вас. Какая для меня польза? Очень простая! Все музыканты будут у меня немножко большей квалификации, чем были до сих пор. А для вас? Вы просто будете немножко лучше знать теорию музыки, чем до этого знали, да ещё и премию получите за это! Прямая выгода!

В общем, через несколько минут «экзамен» начался. Он был, конечно, облегчён ещё и тем, что Егоров разрешил пользоваться записями! Но беда была в том, что теперь выявилось, что кое-кто из музыкантов, проявляя склонности к теоретическим познаниям, не вёл записей и теперь оказался в явно проигрышном положении. Егоров заметил, что среди этих заметно волнующихся товарищей оказался и призёр смотра художественной самодеятельности Вениамин Краев! Он, обычно иронически поглядывавший на остальных музыкантов, своими взглядами как бы подчёркивал их «необразованность» и «серость», теперь косился в блокнот Буева, который спокойно перелистывал свои записи и, кажется, совершенно не беспокоился за исход своего экзамена.

В результате этого «экзамена» Егорову удалось уточнить тех, кто действительно серьёзно относился к теоретическим занятиям, и под общие аплодисменты он передал им пачку табака, первым пятерым музыкантам, отличившимся своими разумными ответами. Были и очень неплохие ответы, было и бессвязное бормотание. Но в конце концов всё же Егоров сделал так, что и самые слабые смогли, соответственно своим силам, ответить на вопросы и никто не был обижен, все получили по своим обещанным двадцати закруткам! Разрезали табачные пачки Сибиряков и Кухаров с математической точностью, и никто не высказал им ни единого слова недоверия. Знали, отлично знали, что ни Сибиряков, ни Кухаров не допустят ошибки. И тут же вышли на воздух, и надо было видеть лица всех этих взрослых людей, закуривших настоящий табак после такого длительного воздержания! Непередаваемое удовольствие было написано на всех лицах.

А Рамонову пачку табака Егоров не отдал. Решил, что гораздо большее удовольствие он даст музыкантам, если потом однажды, пусть одну пачку на всех, но даст им. Рамонов же и сам сумеет достать себе курева! Недаром командир части. Все его знают, и в городе даже!

Так и сделал Егоров.

Но Кухаров всё-таки беспокоил Егорова. Часто он глубоко задумывался на эту тему, и вот наконец Егоров всё же решил какими-либо средствами проверить Кухарова. Проверить его человеческие качества, проверить его доверие, его уважение, ну хотя бы к себе самому.

Сделать это помог случай.

В один из банных дней Егоров как раз получил зарплату. Денежная сумма была невелика, ведь большая часть зарплаты уходила на аттестат жене, да и сама сумма зарплаты была в то время даже не высокой. Но всё-таки это была сумма. Во второй половине дня старшина Сибиряков обратился к Егорову:

– Товарищ старший лейтенант! Разрешите вести людей в баню. Наша очередь.

– Ведите, товарищ старшина. А я поработаю здесь. Кстати: кто дежурит по оркестру?

– Рядовой Кухаров.

Егоров остался в домике один на один с Кухаровым. Примерно с полчаса Егоров просматривал ноты и никак не мог придумать, с чего бы начать ему разговор с Кухаровым. Кухаров же соблюдал молчание и не заводил разговоров, как и подобает дисциплинированному военнослужащему. Он отлично запомнил наставление Сибирякова по вопросу вежливости:

– С командиром, если у него хоть один кубарь в петлице, в разговоры не лезь. Спросит командир – отвечай, сам же ни-ни! Полезешь беседовать – себе на голову и заработаешь, потом думай, на «губе» сидя.

Вот Кухаров и молчал.

И тут пришла Егорову мысль, которая в дальнейшем показалась ему очень рискованной и, во всяком случае, не очень серьёзной!

Он потянулся за столом, потом встал и сказал, обращаясь к Кухарову:

– А пожалуй, и я схожу в баню! Неплохо ведь попариться-то! Вот что, Кухаров. Я сегодня деньги получил, так не нести же мне их в баню… возьмите их у меня, подержите у себя, потом, когда я приду из бани, вы мне их отдадите. Да, и ещё вот револьвер. Возьмите и его, осторожно, он заряжен, а в кобуре ещё двенадцать патронов. Возьмите. Приду из бани – всё возьму у вас.

И с этими словами он отстегнул кобуру с револьвером от пояса, вынул из нагрудного кармана гимнастёрки деньги и протянул их Кухарову.

Кухаров стоял побледневший, на лице его проступила испарина, глаза блуждали… Вид его выражал полнейшую растерянность!

– Как… револьвер.... с патронами… деньги… мне… сохранять… – бормотал он, а затем, очевидно, забыв о субординации, громко, энергично начал отказываться от поручения.

– Не могу, товарищ старший лейтенант! Не могу! Нельзя мне! Никак нельзя!..

– Слово «не могу» в Красной Армии не применяется! А в отношении «нельзя» – очевидно, неверно. Если вам командир говорит, значит – можно и нужно. И потом, Кухаров, вы же нарушаете устав внутренней службы. Помните, там сказано, что «надо беспрекословно, точно и быстро выполнять приказы и приказания начальников»? Читали на штабе части плакат «Приказ начальника – закон для подчинённого»? Так в чём же дело? Возьмите и храните, Кухаров.

С этими словами Егоров надел шапку, застегнул воротник шинели и вышел.

До бани он дошёл спокойно, получил свою смену белья, начал купаться. И тут в голову Егорова полезли всяческие мысли. То, что Кухаров может удрать с его деньгами, Егорова не волновало. Прожить-то он проживёт. Но вот что Кухаров может исчезнуть с револьвером – это пугало. Егоров знал статью уголовного кодекса, говорящую о потере оружия, и перспектива военного трибунала и последующей за тем меры наказания его просто волновала! Он в душе уже ругал себя за своё «донкихотство», уже говорил сам себе: «Я же не Макаренко», – но в это же время всё дольше и дольше задерживался в бане!

Про себя он решил, что, установив побег Кухарова (а что побег этот будет, в этом Егоров был почти уверен), он сейчас же пойдёт к Рамонову и к уполномоченному Особого отдела, сам расскажет всё как было и, быть может, этим немножко облегчит свою печальную участь. А сам всё медлил и медлил.

Наконец Егоров оделся, затянул ремень, на котором теперь он ощутил особенную пустоту на месте кобуры. Поговорил ещё в дверях бани с военным врачом, дежурившим по бане, а затем медленно, очень медленно пошёл по дороге к оркестру. Уже темнело. И вот вдали он заметил какую-то фигуру, метавшуюся беспокойно с одной стороны дороги на другую. Егоров не прибавил шагу. Фигура же, очевидно, заметившая его приближение, бегом, резкими прыжками, кинулась в его сторону, и наконец в приблизившемся Егоров узнал Кухарова. На вытянутых руках Кухаров держал револьвер в кобуре и завёрнутые в чистую бумажку деньги.