– Вот… вот, возьмите, товарищ старший лейтенант! Всё цело… всё цело… – хриплым, взволнованным голосом бормотал Кухаров и совал свои руки прямо в Егорова.

– Что за истерика, Кухаров! Что это за сцена такая? Почему вы здесь, а не в помещении? Что это такое?

– Не мог… не мог я… – чуть ли не рыдал Кухаров и, схватив себя за голову, побежал по дороге к помещению.

Когда Егоров вошёл в помещение оркестра, там царил покой! Вымывшиеся в бане музыканты сидели вокруг жарко топившейся печи и вели тихие разговоры. Кухарова не было видно.

Егоров посидел немного в кругу своих музыкантов, поговорил с ними о ближайших планах оркестра, рассказал им кое-что из своей предвоенной жизни и работы с оркестрами. Покурили! И в это время из штаба части принесли приказание о том, что завтра вечером в клубе надо будет играть на совещании партактива части.

Тут же Егоров распорядился в отношении выполнения полученного приказания и тихо сказал Сибирякову:

– А Кухарова оставьте дежурить по оркестру. Не берите его на игру!

На другой день, проведя открытие совещания, Егоров поручил проведение всего совещания старшине, сам же сказал, что ему надо поработать с нотами, и ушёл в оркестровый домик.

Придя в оркестр, Егоров снял шинель, расстегнул воротничок гимнастёрки, достал из ящика стола всё ему необходимое для работы и сказал, обращаясь к Кухарову:

– Вот действительно благодать! Тихо, никто не мешает, тепло, светло! Одно удовольствие поработать!

Кухаров молчал. Он что-то делал в углу комнаты, не то строгал, не то вырезывал.

Егоров начал работу. Но вскорости он услышал тяжёлые вздохи и, понимая, что эти вздохи издаются не просто так, спросил:

– Что вы, Кухаров? Сказать что-то хотите? Не стесняйтесь!

И тут Кухаров подошёл ближе к Егорову и обратился к нему:

– Как же так можно, товарищ старший лейтенант? Разве можно такие вещи делать? Как же это вы доверяете неизвестному для вас человеку деньги, оружие? А знаете, что могло бы быть? Ведь сидеть бы вам в тюрьме, и не год, не два, а пять чистыми! Револьвер отдал, с патронами… а ведь, имея в руках этот револьверишко, знаете, что можно сделать? А вы прямо в руки даёте, да ещё говорите: «Делай, что приказывают!» Прямо чудно, ей-Богу…

– Вот, оказывается, что! Да ведь кому я доверил оружие-то? Разве неизвестному? Разве чужому? Разве постороннему? Ведь вы же мой товарищ! Мы с вами делаем одно и то же дело, общее, связывающее нас самым крепчайшим образом, мы с вами оба в равном положении, вы солдат, и я солдат тоже. Имею ли я право не доверять вам, а вы мне? Кому же тогда я могу доверять?

– Всё это правильно! Но, товарищ старший лейтенант, всё-таки вы же не знаете меня! Ну кто я такой?

– Вы? Военнослужащий, принёсший присягу, выполняющий почётнейшую и важнейшую обязанность советского человека, да ещё в такое время.

– Да знаю я это! Но ведь это теперь так, а до этого что? Вот оно и дело-то в чём! Можно я расскажу вам о себе?

Егоров сделал вид, что он недоволен тем, что его оторвали от работы, но тем не менее сел посвободнее и приготовился слушать.

Кухаров подошёл к входной двери, проверил, хорошо ли она заперта, затем подошёл ближе к Егорову, сел на корточки и начал свой рассказ.

Своим рассказом Кухаров не удивил Егорова. Основное содержание истории Кухарова он прочитал в папке, предоставленной ему политруком Восьмининым. Но теперь факты, изложенные в документе к-го военного комиссара, расцвели подробностями, деталями, и фигура Кухарова, по его личному рассказу, становилась, пожалуй, значительно более пугающей и отталкивающей. Да, это был самый настоящий бандит. С большим стажем, с большими «мокрыми» делами! Но в это же время, судя по рассказу Кухарова, были какие-то веские основания, веские, конечно, только для самого Кухарова, заключающиеся в сложных перипетиях его семейных, домашних условий, которые в конце концов и толкнули его на этот страшный путь.

Кухаров очень искренно говорил о своей преданности семье, о своей жене, ребёнке, стремлением к ним он объяснял и своё бегство из лагеря. И, заканчивая своё повествование, Кухаров заключил так:

– И вот вдруг вы суёте мне револьвер, деньги! Ну деньги-то пустяковые, но ведь револьвер-то может принести любую сумму, было бы желание и немного умения! Кому же вы всё это отдавали? Как же это можно так?

Егоров внимательно посмотрел в глаза Кухарову, помолчал и обратился к нему:

– Ну, Кухаров, скажите мне теперь вот что: для чего вы мне всё это рассказывали? Как рассматривать этот ваш рассказ? Как исповедь? Так ведь я не священник и простить вас за ваши грехи не могу, права не имею! Как желание излить душу? В таком случае вы должны были излить её в своё время перед следователем, прокурором, в лагере, наконец, где вы были! А я-то при чём? Ну а всё же, если уж вы мне поведали свои, и свои, прямо скажем, серьёзные, преступления, то давайте сделаем так: больше об этом говорить не будем! Будем жить по-другому. Так или иначе, вы в настоящее время в Красной Армии. Вам, так или иначе, доверили самую почётную, самую дорогую и священную для всех советских людей обязанность – службу в Красной Армии! Вы понимаете это? Отдаёте себе в этом отчёт? Вы подумайте над этим, и очень серьёзно подумайте. Ну так вот! А я и все мы рассматриваем вас как военнослужащего, и как военнослужащего вас никто не может унизить, оскорбить ваше достоинство. И мне кажется, что здесь, в Красной Армии, вас никто не упрекал, не вспоминал ваших прежних поступков! Во всяком случае, я себе этого не позволял. Так и служите честно, добросовестно, старайтесь быть образцом в дисциплине, в выполнении уставов, и ваше пребывание в армии, в любом месте, при выполнении любых обязанностей, будет всегда отмечаться положительно. Ну а уж если вы позволите себе нарушать армейские порядки, заводить свары, скандалы, склоки, тогда уж не обижайтесь! Я первый обращусь к командованию с просьбой задать вам по заслугам! Это вы помните. И никакого заступничества с моей стороны не будет. И помните, моё слово твёрдо, и решительность мою вы знаете! И, пожалуйста, не козыряйте тем, что ваш «капель» – гражданский. Все мы были гражданскими, а теперь время переменилось и все гражданские стали военными, в том числе и вы, и я, тысячи, сотни тысяч других! Вам всё ясно?

– Ясно… всё ясно, – ответил Кухаров и встал со своего места. – Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?

– Куда же, собственно, вы сейчас пойдёте? При себе я вас не держу, занимайтесь своим делом, – ответил ему Егоров и начал просматривать свои ноты как ни в чём не бывало.

Через час пришли музыканты. Тишина была нарушена. Егоров работать больше не стал. От этого вечера он получил всё, что ему хотелось. Он услышал чистосердечные признания Кухарова, а личное признание всегда дороже изложенного на бумаге канцелярским стилем.

Почему-то Егоров был спокоен за Кухарова. Появилась какая-то уверенность в том, что Кухаров будет служить хорошо и никаких чрезвычайных происшествий не принесёт.

Своего отношения к Кухарову Егоров не изменил. Но отношение Кухарова к Егорову переменилось. Егоров не понимал и не догадывался о перемене этого отношения, но скоро стал замечать, что этот уголок в оркестровом доме, где стоял его стол и были его принадлежности, стал выглядеть как-то более опрятно и аккуратно. Вдруг на его пульте появлялись новенькие, тщательно отшлифованные наждаком, дирижёрские палочки, были даже с художественной нарезкой! Потом он обратил внимание на то, что вдруг пуговицы на его шинели оказывались ярко начищенными (пуговиц-то было только две, и то на хлястике, но блестели они как настоящее золото). Дошло дело до того, что однажды он обнаружил свои перчатки, на которых было несколько потёртостей, а проще говоря, дырочек, очень аккуратно заштопанными. В конце концов он обратился с вопросом к старшине Сибирякову. Старшина, дескать, всё должен понимать и во всём разбираться.

– Объясните мне, товарищ старшина, не понимаю, что такое делается? – и рассказал ему обо всех замеченных им моментах.